Авиатор

Приехали на студию. Стоит емкость из какого-то особого материала – серебристая, с сотней полированных заклепок. По краям емкости пропитанная клеем вата, как бы наледь, а из днища подается газ, изображающий азотную стужу. Пушистыми хлопьями газ стелется вокруг емкости на полу. Платошу раздевают до трусов и сажают в бочку. Собственно, в этой бочке его едва видно – только голова да плечи. Из-за кадра Платошу спрашивают:

– Что помогло вам продержаться здесь столько десятилетий?

Он достает пачку замороженных овощей и поднимает ее над собой:

– Вот это!

Вся студия валяется от смеха.

А мне вдруг становится его жалко.

Воскресенье [Гейгер]

Иннокентий и Настя описали мне съемку рекламного ролика.

С одной стороны, забавно. А с другой – это снижает трагизм жизни Иннокентия. В первую очередь в его собственных глазах.

Пролежал, получается, столько десятилетий в бочке. В ус не дул, замороженными овощами питался.

Какая все-таки пошлятина. Schrecklich[5].

Понедельник [Иннокентий]

Снимался пару дней назад для рекламного ролика – Настя договорилась с агентством о целой серии таких. Глупость невероятная, даже пересказывать неловко, но дает сумасшедший гонорар. Никогда бы не подумал, что это приносит такие деньги.

Читаю сейчас о том, что происходило в стране после моего ареста. То и дело авторы высказывают мысль, что вся страна стала лагерем. Конечно, кое-что я еще тогда слышал от свежепосаженных, что-то знал благодаря Муромцеву, связи которого со столицами не прерывались. Но истинного размаха террора я себе все-таки не представлял.

Муромцев. Человеком он был искренним, в чем-то даже беспечным. От бо́льших бед спасало его, думаю, то, что он уже пребывал на Соловках. Находился в центре воздушного вихря, где, как известно, спокойнее всего. За то, что Муромцев говорил мне во время наших прогулок, на воле он был бы раз тридцать расстрелян. Впрочем, и я, готовясь к погружению в азот, своих суждений уже не скрывал – от всех, не только от Муромцева. Мои слова доходили, скорее всего, до лагерного начальства, но оно относилось к ним совершенно спокойно. Знало, что все мои суждения будут заморожены вместе со мной. И никогда не растают.

Другие лазари по-лагерному осторожничали, что меня искренне удивляло. Может быть, они и в самом деле верили, что их когда-нибудь разморозят, боялись возможных обвинений в будущем? Их страх действовал на меня угнетающе. Неужели, думалось, даже далекое будущее не выведет нас из большевистского ада?

Иногда Муромцев приглашал меня к себе в квартиру (у него была отдельная квартира!) и угощал кофе с коньяком. Когда его губы касались кофейной чашечки, торчащие пиками усы опускались неожиданно низко. Было видно, что усы академика подвергались особому уходу. Лицо его украшала также небольшая бородка, да и тонкие круглые очки замечательно блестели, но ничего красивее усов у Муромцева не было. Эти усы вкупе с кофе и коньяком вселяли надежду. Пока существовали те, кто так выглядел, нормальная жизнь не казалась безвозвратной.

Во время одной из бесед Муромцев сказал мне:

– Скоро начнется настоящий террор.

– А что, – поинтересовался я, – сейчас ненастоящий?

– Зря иронизируете. Настоящему террору нужны две вещи: готовность общества и тот, кто встанет во главе. Готовность общества уже есть. Дело за малым.

– И кто же встанет во главе?

Муромцев помолчал.

– Самый сильный. Он мне, как вы знаете, звонил однажды, так вот: его сила даже по телефону чувствуется. Звериная какая-то, нечеловеческая.

Я Муромцеву верил: он с крысами работал.

Вторник [Настя]

Утром позвонил Желтков – попал на меня. Точнее, позвонила его референт, а когда я ответила, что Платонова нет дома, в разговор вмешался сам Желтков и сказал, что так даже лучше.

– Мы с вами устроим маленький заговор: организуем чаепитие, чтобы ваш муж не знал. Пригласим его, так сказать, на всё готовое.

– Вы в Петербурге? – спросила я.

– А вы?

Хохот в трубке. Я тоже смеюсь, но больше из вежливости. Прощаемся до вечера. Желтков – отличный мужик. Юморной, легкий в общении. Правда, по словам Желткова, получалось, что о таком чаепитии Иннокентий Петрович давно мечтал, чуть ли не просил, и вот теперь оно состоится наконец-то. Но это так, штрих, который ничего не портит. Даже украшает Желткова в каком-то смысле – мол, и мы там живые люди, можем при случае и приврать. Когда совсем уж без слабостей – не по-человечески как-то…

Мы с Платошей купили пирогов в кондитерской, разных там восточных сладостей. В шесть вечера раздался звонок в дверь. Мы открыли. Первыми вошли два охранника (из ушей провода), за ними люди в униформе кондитерской “Норд”, и только затем – гражданин Желтков. За Желтковым следовал примерно десяток фото– и телекорреспондентов. Завершали делегацию еще два охранника. Мы, растерянные, пятились в большую комнату, а пришедшие (это напоминало наступление) двигались на нас.