Август

Просил ли Марк Антоний сохранить ему жизнь? Да. Впрочем, об этом лучше забыть. У меня когда-то была копия его письма с просьбой о помиловании, которую я уничтожил. Октавий не стал отвечать на письмо. Антоний не был убит, а действительно покончил с собой, хотя в последний момент рука его дрогнула, и поэтому умер он не сразу. Пусть душа его покоится в мире — не стоит ворошить прошлое.

Что касается Клеопатры: 1) Нет, Октавий не давал указаний убить ее. 2) Да, он встречался с ней в Александрии перед тем, как она покончила с собой. 3) Да, он собирался сохранить ей жизнь; он не желал ее смерти. Она была отличным правителем и могла бы номинально оставаться у власти в Египте. 4) Нет, я не знаю, о чем они говорили в Александрии — он не счел нужным поделиться этим со мной.

О Цезарионе: 1) Да, ему действительно было всего семнадцать лет. 2) Да, мы приняли решение, что он должен умереть. 3) Да, я полагаю, что он был сыном Юлия. 4) Нет, он был казнен не из-за имени, а из-за его далеко идущих устремлений, сомнений в которых ни у кого не было. Я обратил внимание Октавия на его молодость, в ответ тот напомнил мне, что когда-то сам был семнадцатилетним и полон честолюбивых замыслов.

Относительно Антилла, сына Марка Антония: Октавий велел убить его. Ему тоже было семнадцать лет, и он во всем походил на своего отца.

Относительно возвращения Октавия в Рим: 1) Ему было тридцать три года. 2) Да, он был удостоен трех триумфов тогда, в начале его пятого консульства. 3) Да, это произошло в тот же год, когда он тяжело заболел и мы уже не чаяли увидеть его живым.

Прости меня, мой дорогой Ливий, за столь краткие ответы на твои вопросы. Я вовсе на тебя не в обиде — просто очень устал. Оглядываясь назад, мне кажется, что все это случилось не со мной, а с кем-то другим, до того это нереально. По правде говоря, мне наскучили воспоминания; может быть, завтра я буду думать по-другому.

Книга вторая

Глава 1

I

Рассказ Гирции, записанный ее сыном Квинтом, Велитры (2 год до Р. Х.)

Я — Гирция. Мать моя, Криспия, когда-то была рабыней в доме Атии, жены Гая Октавия — старшего, племянницы божественного Юлия Цезаря и матери того самого Октавия, кого теперь все знают как Августа. Грамоты я не знаю и потому диктую эти слова моему сыну Квинту, управляющему имениями Атия Сабина в Велитрах. Он записывает мой рассказ, чтобы наши потомки знали о том, что было до того, как они появились на свет, и кто были их предки. Мне нынче пошел семьдесят второй год, и мне недолго ждать смерти, потому я хочу поведать свою историю прежде, чем глаза мои закроются навсегда.

Три дня назад мой сын взял меня с собой в Рим, чтобы, пока глаза мои еще могут видеть, я в последний раз увидела город, который помню со времен своей молодости. И вот тогда-то и случилось событие, заставившее меня вернуться в прошлое столь отдаленное, что я и не чаяла когда — нибудь его вспомнить: больше пятидесяти лет спустя я снова увидела того, кто теперь повелитель всего мира и носит столько титулов, что моя слабая память и запомнить их все не может. Когда-то я звала его просто «мой Тавий» и носила на своих руках, словно собственное дитя. Об этом я расскажу чуть позже, а сначала хочу поведать о временах более ранних.

Мать моя была рождена рабыней в доме, принадлежащем роду Юлиев. Поначалу ее приставили к Атии в качестве подруги для игр, а затем — как служанку. Еще в ранней молодости за свою верную службу она была отпущена на свободу и потому могла, согласно закону, выйти замуж за вольноотпущенника Гирция — моего отца, — который надзирал за оливковыми рощами в имении Октавиев в Велитрах; там, в небольшом домике на холме недалеко от виллы, я родилась и провела первые девятнадцать лет жизни, окруженная лаской и заботой моих родителей. Нынче я снова живу в Велитрах, и если будет на то воля всевидящих богов, то закончу свой земной путь в том самом доме, где прошли самые счастливые годы моего детства.

Моя госпожа и ее муж нечасто бывали на вилле — они жили в Риме, ибо Гай Октавий — старший был важной фигурой в тогдашнем правительстве. Когда мне исполнилось десять лет, мать сказала мне, что Атия родила сына, который оказался очень болезненным мальчиком, и она решила, что чистый воздух Велитр, вдали от смрада и копоти Рима, пойдет ему на пользу. Моя мать незадолго до того разрешилась мертворожденным ребенком и потому могла стать ему кормилицей. Она дала ему свою грудь, как если бы он был ее собственным сыном, а я приняла его в свое сердце, в котором уже тогда начали пробуждаться материнские чувства.

Я была еще совсем девочкой, но заботилась о нем как настоящая мать: купала и пеленала его, держала за руку, когда он делал свои первые шаги. Можно сказать, он рос у меня на глазах — в моей детской игре в дочки — матери он был моим Тавием.