Август

В том же самом сочинении Авл Геллий, размышляя над наречием «praemature» (преждевременно), по смыслу обратным наречию «своевременно», цитирует стих комического поэта Афрания: «Безумец, ты слишком спешишь к преждевременной власти». Август наверняка слышал это изречение и, может быть, примеривал его к собственной судьбе. Достаточно вспомнить, с какой осторожностью он делал первые шаги к завоеванию власти и с каким терпением преодолевал каждую ведущую к ней ступеньку.

Нельзя завершить анализ литературных пристрастий Августа, не упомянув о том, что и в этой сфере он демонстрировал склонность навязать свои вкусы другим. Меценату, Тиберию, Гаю, Агриппине и его внукам часто приходилось выслушивать от него критические замечания. Казалось, он хранил убеждение, что даже в такой личной, чтобы не сказать интимной области, как литературный вкус, никто не имеет права на самовыражение. Человек предельно политизированного сознания, он во всем искал всеобщего согласия — при условии, что это будет согласие с его личными вкусами и пристрастиями.

Наверное, такое беззастенчивое давление, нередко обретавшее вид мелочных придирок, не доставляло особой радости получателям его записок, которые достигали их всюду — в домашнем кругу, в далекой провинции, в солдатском биваке. Считая себя вправе с настойчивой любезностью диктовать каждому образ мыслей, Август вместе с тем надеялся, что лучшие писатели и поэты станут посвящать ему свои произведения. Он донимал Вергилия требованиями показать ему готовые куски «Энеиды», он сурово укорял Горация, который посвящал свои поэмы друзьям, но забыл о нем, Августе, владыке империи! Впрочем, ничего необычного в этом нет. История знает немало примеров, когда крупного государственного деятеля, особенно основателя нового строя, обуревает неуемное желание ощутить себя великим писателем, единственно способным прославить свои подвиги. Наверное, ему хотелось бы, чтобы, перефразируя выражение античного историка, о нем сказали: «Август был великим человеком, достойным бессмертия, и, чтобы воспеть его, понадобился бы еще один Август»[252].

Что такое добрый принцепс?

Вместе с тем он не раз доказал, что способен на настоящую дружбу и верность. Он не забывал оказанных ему услуг и легко прощал друзьям их слабости, а то и пороки. Действительно сурово он наказал лишь двоих из них — Сальвидиена Руфа и Гая Корнелия Галла. Последний был провинциалом, некоторое время прослужившим в армии Антония, но затем примкнувшим к Цезарю Октавиану, под покровительством которого сделал политическую и военную карьеру. Он оставил свой след в истории литературы, первым воспев в элегической форме радости и муки, которые дарила ему возлюбленная[253]. Сочинители элегий долгое время считали его образцом для подражания. Он поддерживал дружеские отношения с Вергилием, который посвятил ему последнюю «Буколику» и последнюю книгу «Георгик». С точки зрения происхождения, культуры и образа действий Галл являл собой яркого представителя нового общества, начавшего складываться вокруг Августа.

Принцепс сделал его первым префектом Египта, низведенного до статуса провинции. То ли Галл не справился с обязанностями, налагаемыми высоким постом, то ли слишком много возомнил о себе, то ли оказался повинен в обоих грехах одновременно, но факт остается фактом: вскоре его сместили с должности, запретив жить на территории провинций императора[254]. Возможно, именно тогда он попытался организовать заговор, потерпел неудачу, и в 26 году сенат приговорил его к смертной казни. Он предпочел покончить самоубийством. Август поблагодарил сенаторов за непримиримость к предателю, но горько оплакал смерть Галла, сетуя, что «ему одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется» (Светоний, LXVI), Понимая, что сенаторы, скорее всего, действовали по указке самого Августа, мы, разумеется, вправе подвергнуть сомнению искренность его слез, но не будем забывать, что Августа окружали философы, постоянно твердившие ему о необходимости уметь сдерживать свой гнев. Во всяком случае, его слова гораздо больше подходят «доброму царю», нежели тирану. В них он как будто признает, что даже в отношениях с близкими друзьями вынужден повиноваться не чувствам, а долгу.