— Мы сделали это, Пэм. Мы теперь свободны… можем уйти… можем делать, что хотим… Нас теперь ничто не остановит. Мы доберёмся до его семьи. Как и обещали, да? — Сделав несколько шагов в мою сторону, он упал на колени. Его трясло. От смеха. — Ты только посмотри на него. Жаль, он не увидит, что мы с ними сделаем. Что… что ты хочешь, чтобы я сделал с ними, Пэм?
Из моих рук выпал револьвер.
— Я не… что… — Хотя это совсем не то, что я собиралась сказать.
— Скажи мне. — Ранди подполз ко мне. — Посмотри на него и скажи. Я хочу услышать…
— Так хочу услышать. — Он крепко обнял меня, и я уткнулась в его плечо, пряча лицо. — Хочу думать об этом день и ночь, а потом сделать это. И чтобы ты смотрела на меня… Это единственное, что делает меня счастливым. Мне… так хорошо, Пэм. Мне сейчас так хорошо.
Это беспокоило. Не его кровожадность и садистские наклонности, а предчувствие: даже победа не сможет перекроить его сознание. Он останется таким навсегда. На войне его жестокость спасала и вдохновляла. Солдаты, которым довелось сражаться бок о бок с «псами», считали их примерами для подражания, лучшими из лучших. Но всё то, что считалось полезным на войне, в мирное время запрещалось законом и моралью.
Ранди мечтал убить тех женщин и ребёнка — мирных жителей в мирном городе, и всё ради того, чтобы досадить мертвецу.
Это плохо.
Он чувствует себя счастливым, лишь когда убивает кого-то.
Большая проблема.
Он верит, что я разделяю его чувства на этот счёт.
Хуже не бывает.
— Если бы они только видели, что мы сделали с этим лживым выродком… Это ничтожество было дорого им. Даже не верится. Они ведь ещё не знают… Но мы расскажем им, так ведь, Пэм? Покажем? Да, они должны увидеть…
— Мы не станем этого делать.
Ранди медленно отстранился, взглянув на меня. Он выглядел обманутым. Растерянным.
Мы смотрели друг на друга с минуту, остывая, медленно приходя в себя.
— Как скажешь, — выдохнул он в итоге, оборачиваясь, чтобы в очередной раз полюбоваться желанно тошнотворной картиной нашей мести.
Его руки соскользнули с моей спины. Волшебство момента истончалось, пока совершенно не растаяло. Сумасшедшую эйфорию, охватившую Ранди, раздавило моё непонимание. Отказ.
Почему? В чём он ошибся? Мы всегда хотели одного и того же, разве не так? Мы, наконец, добрались до главаря. Он ответил за свои грехи, да, но не за грехи своих людей. Он ещё не заплатил нам полностью. Кристина и Лиза, как я и сказала. Мы должны. Ради нашей матери. Она ведь так просила. Она ничего больше не хотела и никогда не захочет. Выполнить её последнее желание — смысл нашей жизни.
Своей трусостью и нерешительностью я предавала и её, и его. И я не знаю даже, что хуже.
— Когда-то она говорила мне не срывать лишний раз цветы, — ответила я, прочитав его мысли. — Она сошла с ума. Ты заметил это даже раньше меня.
— Разве то, что мы хотим их смерти — сумасшествие? — спросил Ранди, но так спокойно, без надрыва. Обмакнув ладони в лужу подползающей к нам яркой, как мамина помада, крови, он слизал её, обсасывая пальцы. Безумный голод? Или одно лишь безумие? — Тебе не понравилось?
С каких пор в разговоре с ним я стала задумываться, какой ответ правильный?
— Мне хотелось увидеть его страх. Увидеть, что даже те, кого мы боялись, боятся сами. Чтобы он потерял перед смертью всё… или хотя бы думал так.
— И тебе не понравилось? — повторил Ранди. — Боишься?
Он не стал уточнять, чего именно. Вымазанный в чужой крови, беспечно сидящий возле покойника с продырявленным лицом, грезящий об ещё более жестоких убийствах, он тоже не выглядел безобидно.
Но я нашла нужные слова.
— Если мы решим убить его женщин… то как нам следует обойтись с Митчем? Что ты можешь придумать хуже смерти? — Я заметила, как Ранди прищурился от удовольствия. Он хотел услышать продолжение. — Мы не станем убивать всех подряд. Эта участь только для тех, кто пойдёт против нас.