Атомное комбо

Я поняла, что он в ту самую минуту хоронил нас в очередной раз. Первый раз, когда разбомбили последний поезд из Рачи, а потом оккупировали сам город. Второй раз, после слов матери, которая подтвердила нашу смерть. И вот теперь, потому что нашёл нас совсем не такими, какими ожидал найти. Девочка-куколка и мальчик-соломинка. Прошло шесть военных лет, считай, что все двенадцать, которые изменили Ранди в лучшую, а меня в худшую сторону.

Мне почему-то захотелось спросить, был ли он в Раче и видел ли финальную стадию её «преображения».

На серую газетную бумагу падали редкие капли. Дагер всё ещё держал руку у лица, борясь с какой-то сильнейшей эмоцией, которая должна была закончиться обмороком. Или самоубийством. Я посмотрела на кобуру у его бедра, когда он потянулся к своим брюкам. Запустив ладонь в карман, он нашарил ключи и обошёл стол. С его военной выправкой и шагом что-то стало, как если бы на его руках, ногах и шее появились гири. Он еле-еле справился с замком на моих наручниках, поэтому вторые наручники я ему не доверила. Выхватив ключи, я вскочила из-за стола и подошла к Ранди.

— Что эти ублюдки сделали с твоей рукой? — прошептала я, снимая браслеты с его запястий. Словно в подтверждение моих слов его правая рука безвольно повисла. — Кажется, только вывих. Погоди минуту, сейчас вправлю. — Боже, что я несу? Разве меня должно сейчас беспокоить именно это? — Знаю, ты не чувствуешь боли, но постарайся её не перенапрягать…

Плечевой сустав встал на место с хрустом. Но не успела я договорить, как Атомный рванул к комиссару, едва не сбив с ног меня. Я покосилась на запертую дверь, но к счастью Дагер не произнёс ни звука. В наступившей тишине раздавались лишь звуки ударов, которые стёрли бы кости комиссара в порошок, если бы он оставил бронежилет дома, и если бы правая рука Ранди была цела.

Я же попросила тебя её не перенапрягать.

Но его в тот момент не могли остановить чьи-то предостережения, угрозы, не смогла бы даже боль. И я тоже. Единственное, что заставило Ранди остановиться — абсолютная покорность лежащего под ним противника. Дагер был в сознании, но отказывался сопротивляться. Он не стал даже закрываться руками и сжиматься, защищая живот и голову, как если бы его желание искупления было сильнее инстинктов.

— Какого хера, ублюдок, — прорычал глухо Ранди. — Сопротивляйся, ты, ничтожество! Перестань реветь! А то мне кажется, что я избиваю ребёнка.

— Мне так жаль… Если бы я знал… — практически беззвучно простонал Дагер. — Вы должны были уехать на том поезде. Всё должно было произойти не так.

— Заткнись, — прошипела я, приблизившись к нему.

— Почему вы здесь?.. Зачем вы вообще?.. Клянусь, если бы я знал… Мы думали, вы погибли. А потом Гвен… твоя мама сказала, что…

— Ты, падаль, и думать о ней не смей! — Я поставила ногу на чёрную тошнотворно-великолепную форму, вышибая воздух из его груди. — Не смей говорить о ней. Гвен? Ты кто такой, чтобы называть её по имени?

Всё это напоминало позабытый сон. Я слишком часто представляла себе момент расплаты, но всё пошло не по сценарию. Виной тому стала выползшая из казалось бы атрофированной части моей души жалость. Разбитый, бесшумно рыдающий, покорно пережёвывающий боль и вину — такой Дагер не вызывал ненависти. И с этим надо было срочно что-то делать.

— Я не мог себе представить, но всё равно… Я так долго искал. До и после Рачи. Клянусь, я…

— На кой чёрт мне твои оправдания? Умоляй. Но даже не думай оправдываться.

Если бы в его взгляде мелькнула прежняя гордость, возненавидеть его стало бы легче лёгкого. Я бы вспомнила, как он восседал за столом на приёме у Хизеля. Его изысканные манеры, скупую, вежливую без подобострастия речь, и взгляд, не желающий узнавать меня, или даже просто видеть рядом. Я бы поняла, почему на месте коменданта и Митча всё это время представляла Дагера — униженного, измученного, потерявшего власть даже над собственным телом. Он заслужил это как никто другой, но почему-то худший из злодеев больше остальных мечтал о прощении.

— Прости.

С ума сойти. Это простое слово мы не смогли выдавить из глотки Хизеля и выпотрошить из горла Митча. Мы приводили им аргументы, угрожали, пытали, но даже они — неоспоримо виноватые — предпочли в свой последний миг промолчать. А этот гордый, благородный, сильный мужчина как будто только ждал подходящего момента.

— Ты что, правда, веришь, что мы сможем тебя простить? Ты напялил эту форму, попрал устав, переметнулся к врагам. Но этого тебе оказалось мало. Тебе захотелось нашей крови, да?

— Нет, нет!..

Кто знает, что именно он отрицал, смотря на меня так. Пытался убедить в своей правоте? Вряд ли. Ужасался переменам, которые во мне произошли?

— Таких ублюдков вроде тебя раньше четвертовали на главной площади столицы.

— Мне так жаль…