«Атлантида» вышла в океан

Быстро сбросив шорты и блузку и оставшись в купальнике, она изобразила на лице привычную маску лукавого кокетства и опустилась рядом с Озеровым на зеленый кафель плиток.

— Загораете, коллега?

— А, Маша! — Озеров искренне обрадовался.— А вы, небось, спали?

— Нет, я гуляла.

— Конечно! — укоризненно воскликнул Озеров.— Встретили какого-нибудь газетного магната, который пообещал назначить вас редактором журнала «Папуасские моды», а меня, рядового репортерчика по боку. Изменили, изменили...

— Я вам никогда не изменю,— со значением сказала Мари.

Озеров даже привстал.

— Я шучу, Маша,— попытался он продолжить шутку,— я знаю, что вы верите в меня и дождетесь, пока я стану главным редактором своего журнала. Верно?

— А мне наплевать, будете вы главным редактором или сторожем. Я вам все равно не изменю.

Она смотрела на Озерова с вызовом. В синих глазах было странное выражение, будто она хотела, чтобы он понял больше, нежели говорили ее слова, и досадовала, что он не может этого сделать. Озеров видел темные тени, залегшие возле ее глаз, горькие, не замеченные им ранее морщинки в уголках рта. Как-то сразу, вдруг, она предстала перед ним не кокетливой, болтливой француженкой, а женщиной с трудной судьбой.

Мари сидела перед ним необыкновенно красивая. Загорелые руки обнимали круглые колени. Многие мужчины вокруг смотрели на Мари кто с тайным, кто с нескрываемым восхищением, а ему вдруг стало очень жалко ее. Не отдавая себе отчета в жесте, он протянул руку и погладил ее по рассыпавшимся волосам. И вдруг на долю секунды в глазах ее мелькнул такой страх, такая тоска, что Озерову стало не по себе. Он смущенно убрал руку.

— Простите, Маша,— попытался он улыбнуться,— я хотел выяснить, настоящие это волосы или парик. Я думал, такие бывают только у русалок.

Она улыбкой поблагодарила его за неуклюжий комплимент. На лице опять была привычная маска.

Озеров пружинисто вскочил на ноги.

— Пошли, устроим соревнование!

Они подошли к штанге, лежавшей на огражденном помосте.

Насадив несколько тяжелых блинов, Озеров взял снаряд на грудь, а потом начал раз за разом выжимать. Сначала движения давались ему легко, потом все трудней, наконец он медленно вытянул штангу на дрожащих от напряжения руках, и опустил.

— Двадцать пять! — сказала Мари.

Пассажиры вокруг бассейна с любопытством следили за Озеровым. Кое-кто подошел поближе. Здоровенные парни, видимо, культуристы, с чудовищными мышцами, похожими на анатомический муляж, вступили в соревнование, но больше десяти, пятнадцати раз штангу поднять не смогли.

Тогда они стали играть мускулатурой по всем правилам конкурсов культуризма.

Невероятные мышцы их извивались, подобно змеям, набухали, опадали, живот превращался в слоистые камни, грудь выходила чуть не на полметра вперед и возвращалась обратно, бицепсы вздымались гигантскими шарами...

По сравнению с ними Озеров казался просто хрупким. Он иронически следил за упражнениями культуристов.

— Какие они сильные! — сказала Мари разочарованно. Ей хотелось, чтоб самым сильным был Озеров.

Озеров улыбнулся, в глазах его зажегся озорной огонек. Он жестом пригласил культуристов к силомерам. По крайней мере дюжина этих аппаратов, сверкая сталью, выстроилась возле бассейна. Надо было нажимать, давить, тянуть, ударять, а стрелки на больших циферблатах указывали достигнутые килограммы. Озеров без труда опережал культуристов.

Мари была в восторге. Она сияла.

Отдышавшись, Озеров сказал:

— А ведь я боксер, у меня вся сила в ударе, а не в жиме. Посмотрели бы вы на настоящего штангиста или борца... Они бы этих дутышей одной рукой... У культуристов что? Только мышцы и есть, а силы-то в этих мышцах никакой. Понимаете, Маша, вот сечение мышцы, волокна...

И он пустился в сложное спортивно-анатомическое объяснение, прекрасно понимая, как это скучно его собеседнице.

Выкупавшись и позагорав, они направились на свою любимую площадку. Облокотясь о перила и глядя на убегавший за кормой океан, долго молчали. Наконец Мари заговорила.

— Скажите, коллега, это правда, что у вас теперь никого не сажают в тюрьму?

Вопрос был настолько неожиданным, что Озеров не сразу нашелся.

— Неправда.

— Неправда? — Мари обеспокоенно пыталась заглянуть ему в глаза.— А как же...

— Неправда. Воров сажают, убийц, жуликов, взяточников, даже тех, кто нецензурно выражается в автобусе, и то сажают. Правда, таких не надолго — суток на пятнадцать.

И тут Мари поймала его взгляд. Он смотрел на нее ясным взором; трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

— Да, нет,— сказала Мари,— я не то имею в виду! Вот политических...

— У нас нет политических,— отрезал Озеров.— Вы имеете в виду предателей, шпионов? Да? Таких тоже сажают.

— Ну, а если кто был в плену? Не расстреливают?

— Скажите, Мари (он давно уже не называл ее так), вы журналистка или вас носят в ясли? Вы вообще читаете газеты, радио слушаете? Какие расстрелы! Тех, кто был в плену, никогда у нас не расстреливали только за то, что были в плену. Уж сто лет назад была амнистия и для тех, кто что-нибудь натворил, еще в 1954 году, кажется. А вы «расстреливают»!