«Атлантида» вышла в океан

Я, разумеется, поднял крик. Сказал ему, что Изабелла мне дороже жизни, что я лучше застрелюсь, чем расстанусь с ней. Но он хорошо знал людей.

— Зачем стреляться,— сказал он,— лучше женитесь. Вы ведь холосты. Я бы сразу взял в жены это прелестное дитя... но вы же знаете, у меня жена, дети, внуки. А вам советую. Тогда я сразу отступлюсь, даже буду шафером на свадьбе. Хотите, я с ней поговорю?

Пришлось отступить. Нет, конечно, Изабелла была мне дорога, но жениться... Это казалось мне в те времена чем-то непостижимым. Ну, как это вдруг принадлежать только одной женщине? Истинная любовь подобна шинам «Маккензи» — если верить рекламе, им даже на заоблачных вершинах не нужны цепи. Это уж потом я женился... три раза. Давно похоронил последнюю жену. Сын мой преподает в Сорбонне. В те времена я рассуждал по-иному... Вы ведь не женаты, Юра?

— Нет,— ответил Озеров,— а почему вы спрашиваете?

— Ответьте лучше, почему вы не женаты? Я знаю, это бестактный вопрос, но в моем возрасте их можно задавать. Так, все-таки, почему вы не женаты?

— Ну, наверное, не встретил еще такую...

— Да, да,— пробормотал Левер,— понимаю. Это ваше счастье. Знаете, я много встречаюсь с молодежью — у меня ассистенты, студенты. Есть и очень хорошие. Увидел здесь вас... У нас ведь молодежь немного другая, то есть у нас она тоже разная. А у вас много таких, как бы?

— Не знаю, есть всякие. Есть лучше, есть хуже.

— Нет, я знаю, вы, как это у вас говорится, «типичный представитель»... Да, да. Я где-то прочел в ваших книгах это выражение. И если так, вы далеко пойдете! Нет, я имею в виду не вас лично, хотя вы, не сомневаюсь, тоже пойдете далеко, а вашу страну. Но о чем это мы говорили?

— Об Изабелле...

— Да, да, об этой негодяйке. Что ж вы думаете? Поймал меня мой генерал. Он передал ей наш разговор и сказал, чтобы она не надеялась — не женюсь я на ней. Лучше, сказал,— это она сама мне потом, уже через много лет рассказала — старый генерал в руках, чем молодой красавец в небесах. Я устроил генералу скандал. Дело замяли, но из армии меня уволили. Я вернулся в Париж. Что мне было делать?

— Преподавать историю,— неожиданно предположил Озеров.

— Именно этим я и занялся. Но чем больше я этим занимался, тем меньше мне нравилась поздняя история. Замечательно сказал один ваш историк — «история есть политика, опрокинутая в прошлое».

— Ну знаете,— тут же возразил Озеров,— это весьма спорное и отнюдь не универсальное положение.

— Бог с ним, не нам решать этот спор. Одним словом, я специализировался сначала на истории средних веков, потом на древней истории, стал увлекаться археологией. И наконец антропологией. К тому времени я был уже постарше, посерьезней. Потом наступила вторая мировая война. Знаете, ведь я был в Сопротивлении! Однажды меня чуть не расстреляли...

Озеров с любопытством смотрел на Левера.

— Что вы на меня так смотрите, Юра? Да, да, когда понадобилось, я взялся за винтовку. У нас многие стояли в стороне, а многие погибли. Я не погиб, но и не стоял в стороне. У меня совесть чиста. Мне даже страшно подумать, представляете, в стенах Сорбонны преподавалась бы их расовая теория! Это же были безумцы, фанатики. Они придумали чудовищную теорию о расовой чистоте, они обмеряли черепа и на этом основании делили людей на чистых и нечистых.

Ничего нет страшнее варваров двадцатого века! По сравнению с ними любой неандерталец — апофеоз культуры. Вот я и пошел в Сопротивление, чтобы защищать свою точку зрения на происхождение рас. Так что сражаться меня заставила антропология.

— Но ведь на происхождение рас и сейчас есть различные точки зрения. Вот господин Маккензи...

— А черт с ним, не будем о нем говорить. Как-нибудь в другой раз затеем с ним научный спор, и я поддержу вас. Мы с Мишей в этом вопросе сходимся.

Так я вам говорил, кажется, про войну? Опять война! Только на этот раз вторая. Словом, угодил я в концлагерь, просидел там год. Ваши же меня и освободили. У них целая организация была. Им было хуже, чем нам, а они, оказывается, и в концлагере сражались. И когда нас всех хотели прикончить, они подняли восстание. Это было в Австрии. Главным у них был такой полковник Старостин — железный человек — больной, измученный, но железный. Он домой не добрался, умер там же на чужбине на следующий день после освобождения.

— Да, я знаю,— тихо сказал Озеров,— о нем теперь все знают...

Но Левер не слышал его слов. Он устал. Был уже поздний час.

Черное небо заполнили звезды. Их было так много, что, казалось, над головой купол планетария, и вот сейчас световой луч-указка забегает по этому звездному небу и начнется очередная лекция.

Дул теплый ветерок, мерно гудели машины. Пахло соленым океаном, остывшей смолой, свежей краской.

Озеров поднялся.

— Пора отдыхать, месье Левер, уже поздно.

— Да нет, Юра, что вы,— слабо возразил он и тоже поднялся.— С вами так приятно беседовать, что не хочется уходить.

— У нас еще много дней впереди, месье Левер...

Они простились.