Атаульф

Солнце медленно карабкалось вверх по небосводу. К тому времени, когда тени совсем короткими стали, извел дед всех своими придирками. Особенно доставалось мне и брату моему Гизульфу. И серп-то мы держим, будто корове хвост крутим. И колосьями-то трясем, как девка подолом, — вон сколько зерна доброго по нашей милости осыпалось!.. И жнем-то нечисто. После нас хоть по второму разу иди. А все из-за чего? Все из-за веры вашей глупой, в которую отец вас втравил. Слыхал, слыхал, что вам Винитар вдалбливает. Птички, мол, не сеют не жнут, а все сыты бывают. Ясное дело, сыты, коли так жать, что половина зерна на поле остается.

Сейчас я хорошо понимал, почему дядя Агигульф предпочитает в роще кровь проливать. Спина у меня с отвычки болела, пот глаза выедал. Дед поучал без устали. Наконец, когда совсем невмоготу стало, как раз Ильдихо пришла с корзиной. Принесла хлеба и холодного молока. Я поел раньше всех. Отец мой Тарасмунд отпустил меня на реку искупаться, наказав вернуться побыстрее. Дед хотел было запретить мне идти на реку, но Тарасмунд настоял, и дедушка Рагнарис отступился. Сказал: ладно, пусть уж идет. Заодно велел мне в опустевший кувшин из-под молока воды набрать.

— Да прежде вымой кувшин-то, — добавил дедушка.

Зол был дедушка Рагнарис, что дяди Агигульфа нет. Наказал мне гнать его сюда, ежели у брода встречу. А если дядя Агигульф неподчинение явит и приказа дедова ослушается, — доложить. Он, дедушка Рагнарис, дядю Агигульфа хоть в Скандзе достанет. Руки-то у дедушки длинные.

А Гизульфа со мной на реку не отпустили.

У реки я быстро скинул одежду и в воду рухнул. Поплескался немного и скоро выскочил, потому что вода была уже холодная. Река наша с полуночи вытекает. Дедушка говорит, вода холодной становится, когда в краях полночных льдистые великаны купаться начинают.

Тут в кустах на берегу вдруг зашевелилось что-то, застонало. Поначалу я испугался, но потом разглядел, что это Двала, хродомеров раб. Он спал, оказывается, в кустах. А утром сегодня Хродомер говорил нашему дедушке Рагнарису, будто посылал куда-то Двалу по делам.

Вспомнив об этом, я подобрался к кусту и вылил на сонного Двалу кувшин холодной воды.

Двала страшно закричал, будто его ножом полоснули. Вскочил — борода и волосы клочьями, рожа сонная, глаза недовольные. Не понравилось ему, что разбудил его.

Я подбоченился, как сделал бы дядя Агигульф, и рявкнул на раба:

— Эй, ты! Давай, к хозяину ступай! Не то все Хродомеру расскажу!

Мне завидно было смотреть, как Двала сладко спит в кустах, в то время как я на поле надрываюсь.

И поплелся раб, только взором меня наградил сердитым.

А я на его место в кустах устроился и стал о гизульфовом сынке мечтать. Удобно там, в кустах, лежать было. Двала себе там гнездо свил и нагрел, травы натащил. Лежать мягко.

Мечтал я о том, как мы пугать этого сынка будем. Все ему покажем — и кузницу, и озеро с деревней брошенной, и царя-лягушку, и порты раба-меза. Многому дядя Агигульф нас научил.

Потом смотрю — Марда идет. Как мимо проходила, я ее за юбку ухватил и рядом сесть понудил. Марда в куст полезла охотно, а после почему-то так на меня поглядела, будто обманул ее кто. Будто не меня там увидеть ожидала.

Я и говорю ей:

— Марда! Как есть мы с тобой теперь родичи, хочу тебе имя предложить для сынка твоего.

Марда удивилась, глаза раскрыла. Я ей имя сказал, что вымечталось мне:

— Вультрогота!

Марда от хохота на меня повалилась. Вся затряслась. Я из-под Марды выбрался — и что в ней Гизульф нашел? Тяжелая, как мешок с камнями, и костлявая, одни локти да коленки. Рассердился, что так дерзко с родичем своим хихикает.

— Не смей, — говорю, — Марда, хихикать!

Она из кустов выбралась и так, со смехом, убежала. Дура.

Я ей вслед крикнул:

— Фанило!

Это прозвище такое у Марды было — «Грязнулька».

Сидел я, сидел — отдыхал для последующих трудов. И сморило меня. Зарылся я в гнездо, еще Двалой до меня свитое, и сам не заметил, как заснул сладко.

Проснулся, когда солнце сместилось и в лицо стало бить сквозь листву. Сел я в кустах, от сонной мути отряхнулся. На брод поглядел.

И обомлел.

К броду с того берега трое всадников спускалось. Двое с копьями, наконечники издалека блестят. По правую руку от себя курган Аларихов оставили. А с кургана никто в село не мчится предупреждать о беде. Видать, заснул дозорный.

Сердце у меня екнуло: чужаки!

Бежать надо, предупреждать. Вскочил в кустах — ноги как ватные. Отлежал ноги, пока спал.

Заковылял сперва, а потом, прыть обретя, помчался что было духу. Сразу на поля побежал, потому что там все были. Бегу и кричу:

— Чужаки, чужаки!

И мнится мне топот копыт за спиной и острие копья, вонзающегося в спину.

Меня Хродомер остановил. Спросил строго, что, мол, блажу? Что за чужаки? Кого это я видел?

Я сказал:

— Трое на конях. Двое с копьями. Прямо к броду шли.