Атаман Платов

– Я георгиевский кавалер! – говорит казак, тоже перехваченным от волнения голосом.

– Тем хуже для тебя. По суду снимут с тебя крест за такое дело. Не может вор креста носить… Да говори скорее!..

– У меня! – проговорил наконец казак. – Только пусть они уйдут, подкинем им…

Удивительно понимают казаки друг друга. Сейчас же заорал на татарина сотенный.

– Сволочь вы!.. врать на нас!.. Я вас всех передеру нагайками!.. Вахмистр, обыщи саклю! Возьми двадцать человек.

Мигнул сотенный виновному и отошел за коней. Тот вынул из-за черкески ожерелье и отдал командиру, а командир передал его другому уряднику. Побежали казаки в саклю, перерыли все и нашли, что ожерелье завалилось в дыру мутаки, подушки, набитой хлопком.

Осерчали казаки. Татары выскочили на двор, давай извиняться перед начальством. Тот для вида чуть не отдул их…

Назад сотня ехала без песен. Все казаки молчат, насупились… что-то будет? Приехали домой. Выстроил командир сотню в пешем строю покоем, за забором никому не видно. Вызвал виновного на середину.

– Зачем ты, георгиевский кавалер, сотню осрамил? Весь полк осрамил! Мы не молодежь. Мы второочередные. У нас дети в строю служат, а такое сделал.

Однако и казак оказался с норовом.

– Если виноват, – отвечает дерзко, – то отдайте под суд, а не срамите перед сотней. Нагайкой грозились побить… меня нельзя бить!.. Я георгиевский кавалер!

– Нельзя?.. Ворягу нельзя?.. Так вот же тебе!.. Так вот!.. – И командир три раза со всего плеча стегнул нахала по спине.

Побелел казак, затрясся. Трясет и сотню. Чем-то кончится?.. Нашла коса на камень. Командир кремень, да и казак не из простачков, отчаянный парняга. Потянулась было рука к кинжалу, да опомнился, выпрямился и говорит:

– Я на вас, ваше высокоблагородие, жалобу заявлю, что вы меня, георгиевского кавалера, так обидели. Правов моих меня лишили.

Отошел и командир.

– Заявляй! Пострадаю и я, если неправильно поступил. Теперь я не буду подавать рапорта на тебя, потому и в самом деле ошибся. Такого гада, как ты, нечего было жалеть, да разговаривать с тобой, а надо было прямо под суд отдать. И крест бы ты потерял, и в дисциплинарный батальон лет на пять угодил бы. Теперь жалуйся… Сам только рад буду…

Ушел домой Илья Прокофьевич, слова казакам не сказал. Дня три упрямился побитый урядник, чертом ходил, хвалился, грозился убить сотенного… Только казаки тоже не промах. Собрались они с вахмистром во главе, поговорили и позвали виновного. «Так мол-де и так… Командир тебя пожалел, а ты чертом надулся и непутевые слова произносишь… Это как же понимать нужно?»

– А так что я георгиевский кавалер и лицо неприкосновенное и командиру никогда не прощу. Разве он смел меня, как простого казака, стегать?!

– Ну, так вот что, паря! Сымай крест, да штаны и ложись, а мы тебя по-своему поучим, если ты понимать не могёшь.

Сразу осел казак. Мир дело страшное. Верть туда-сюда, всюду решительные, бородатые лица, сочувствия ни у кого не видит. Понял казак. Поклонился старикам.

– Простите, атаманы! – говорит. – И вправду я ошибся.

– Пойдешь к командиру повиниться?

– Я что?! – отвечает казак. – Как круг порешит, так я исполню. Круг дело святое… Простите еще раз, атаманы! – Всю дурь, весь вздор и злость, как ветром, смело.

Вечером прошел он вместе с вахмистром виниться перед командиром, ровно шелковый стал. Простил его сотенный, только сказал, что нашивки снимет. Нашивки снимались тогда приказом по полку. Что написал сотенный полковому, неизвестно, только нашивки сняли… а что написали в приказе, тоже казаки на сторону не сказали. Крепкий народ…

В таком маленьком местечке, как Агдам, шила в мешке не утаишь. Узнали об этом и саперы. Что они по этому поводу между собой говорили, мы, конечно, не слышали, но можно думать, осудили старую систему воздействия. По крайней мере писаря высказывали Молчанову, что сотенный не прав. Не имел права бить нагайкой, а должен был под суд отдать.

– Мы бы непременно суда потребовали, – а побил бы, жалобу заявили… Там хошь тюрьма… Не имеет права бить и крышка.

– Разве тюрьма лучше по-вашему? – спросил Молчанов.

– Конечно, лучше! Бить никто не имеет права, а тюрьма, так тюрьма, это по закону. А бить – нет таких законов.

– Странный у вас взгляд на дело, – пожал плечами Молчанов.

– Ничего не странный, ваше благородие. А дозвольте спросить, вы сами, если бы были на месте казака, что бы вы выбрали?

– Конечно, суд, – протянул Молчанов. – Только я дело другое…

– Почему другое? Потому что офицер?.. А разве не офицер не может иметь своей амбиции, чтобы его не били?

– Я предпочту расстрел или петлю скорее, чем меня бы били, да еще по морде, – с убеждением проговорил старший писарь. – Предпочту смерть, не то что тюрьму.

– Вот оно какое веяние пошло! – говорил мне в тот вечер Молчанов. – Они смотрят на казаков, как на отсталых, патриархальных станичников. Необразованный, говорят, народ, им еще нагайка нужна, и отцовская, и начальническая…