Ассистент

Повернулся. Сидя на скамье, курила мужиковатая москвичка гримерша.

— Почему дерьмовый?

— Я же до всех этих дерьмовых перестроек в советские времена на студии работать начинала…

Она затянулась глубоко, а я подумал, что скажи она — до революции 1905 года, я бы ей тоже поверил. Все женщины вызывали сегодня отвращение, хотелось говорить гадости, хотелось даже ударить… Я сдержался, а гримерша продолжила:

— Шедевры снимали, а потом…

Она говорила, а дым вытекал изо рта, как из разбитого корыта. Только — вверх.

— Достали сериалы…

— Сейчас вроде не только сериалы у нас снимают.

— Плохой Голливуд тем более достал… Думала, с французом снимем что-то дельное, а он…

Гримерша не закончила фразы, дымила молча, а я и не настаивал на продолжении. Совсем не интересно мне было знать, как относится к режиссеру пожилая разочарованная женщина.

Камеру установили, и британец с русскими бабками повторили шоу в обратной последовательности. И снова по два-три дубля. Это было необычно.

— Гриш, а почему дублей мало?

— Торопится Поль Диарен съемки до часу закончить. В два — похороны черного шамана в Хужире. Режиссер их снимать собрался.

— Дерьмо! — услышал я за спиной. — Хочет и рыбку съесть, и на кол сесть!

Вся в дыму, гримерша то ли плакала, то ли смеялась. Уставшая русская женщина…

Я подсел к ней на лавку, взял за руку, свободную от второй подряд сигареты.

— Успокойся, хватит.

— Домой хочу, — сказала она, всхлипывая, — к детям, к мужу… В Москве снег выпал по пояс, а здесь его нет ни черта… Какая Россия без снега?

— Откуда знаешь? — вмешался художник.

— Я у продюсера, у Жанки, спутниковый телефон утром брала, домой звонила, соскучилась… Я месье этому уже сказала… Одни натурные съемки остались, а где в Сибири снег взять? Он уже и в лесу растаял… А в Москве по пояс…

Говорила гримерша сбивчиво, перескакивая с одного на другое, торопливо, будто боялась, что кто-то из нас прервет ее или остановит грубым словом.

— Режиссер сказал, что сегодня все решит с парижским главным продюсером, что, может, и поедем доснимать натуру в Подмосковье…

Она говорила и говорила, а я думал, что сволочь я последняя. С каких пор я стал делить людей по сортам и ранжирам? По внешним данным, национальной принадлежности, умственному развитию или любому другому признаку? Ведь любой способ деления изначально порочен. Любой — свинство и подлость! Все — люди. Все — достойны любви и уважения, нет первых, как нет и последних! Мне же, уроду, дележка эта всегда была отвратительна, потому и выдумал «московскую нацию». А чем я-то лучше? Типичный «москвич». В самом худшем, карикатурном смысле.

Сами собой пришли в голову слова, произнесенные много лет назад, да и не мной даже:

Не буду смотреть на красоту лиц!

Не буду призывать смерть!

Не буду угонять чужой скот!

Не буду призывать убийство!

Не буду сидеть на чужом добре!

Не буду недоволен скудостью приношений!

Гадом буду, не буду! По доброй воле, по крайней мере!

А она, гримерша, плакала, некрасивая, с грубыми чертами лица, искаженными к тому же плачем — безутешным, бабьим…

— Домой хочу…

Я обнял ее за плечи, притянул голову к своей груди и гладил по волосам, по мокрым щекам, гладил… гладил…

— Успокойся, девочка моя, успокойся. Скоро-скоро домой поедешь… к мужу, к детям…

— К детям… — повторила она покорно и зарыдала вдруг в голос.

— Ну, Андрюха, умеешь ты успокаивать, — сказал Григорий, шаря в сумке. — Куда я бутылку-то твою дел?

А я, продолжая наглаживать гримершу, думал, что зря художник ее ищет. Там, наверно, вода, водку-то я выпил. Я же помню это прекрасно!

— Запомни, сынок, — сказал Григорий, отыскав бутылку, — как утверждал один мудрый древний эскулап… впрочем, древний и мудрый — синонимы… Так вот, в небольших дозах организму все лекарство, в излишних — все яд!

Но налил он в стакан дозу далеко не гомеопатическую, больше половины. Протянул женщине.

— Выпей, давай. Это тебя успокоит.

Хотелось добавить: навеки. Сам же сказал: в больших дозах все яд. Полстакана — это мало или много? Вопрос риторический. Полстакана, они и есть полстакана, вот только водки ли?

— Гриш, ты понюхай сперва.

— Чего ее нюхать-то?

— Понюхай! — Я повысил голос, и он подчинился, поднес к носу, поморщился.

— Хороший разлив, почти и не пахнет.

Все мне стало ясно. Водку я выпил, а в бутылку набуровил воду.

Гримерша нервно вырвала свою голову из моих рук, отодвинула меня от греха в сторону по лавке и, уложившись в пару глотков, уговорила всю предложенную дозу.

Вот она, старая гвардия советской кинематографии!

Гримерша, и не поморщившись даже, тут же и закурила. Слез на лице как не бывало… По всем характерным признакам — водка.

— Плесни-ка и мне, — попросил я Григория.

Неэтично проводить эксперименты на посторонних людях, пусть и добровольцах.

Выпил. Полез за сигаретами. Крутанул колесико зажигалки. Водка.

Что же я пил-то ночью? А может, бутылка волшебная? Выпил ее до дна — утром снова полная. Вот повезло-то…

Камеру установили у дверей слева от печки.

Оказалось, в кадр попадает непобеленный кусок торцовой стены. Десять сантиметров от пола до потолка я забелил за десять секунд.