Артем Гармаш

Лежал теперь на земле навзничь, с глазами, открытыми в бледно-голубое, полинявшее от жары небо, и понемногу приходил в себя. Нестерпимой щемящей болью зашлось сердце, и чувство какой-то тяжелой, не совсем еще осознанной своей вины перед Тымишем было ему как соль на свежую рану. Ну вот хотя бы и тогда… Уж так ли необходимо было ехать из дому в тот же день? Отчего было не остаться еще на несколько дней? Отпраздновал бы рождество дома. Ведь за две недели, прожитые на селе, за повседневным недосугом, за будничными хлопотами не имел времени вволю наговориться хотя бы с тем же Тымишем, с давним верным другом своим. Несомненно, за эти годы, что не виделись, и у него было о чем рассказать. И была потребность душу свою открыть. Так поди ж, даже когда и представлялась возможность, — корил себя теперь Артем, — и тогда о себе думал, торопился поскорей свою душу вывернуть, поплакаться Тымишу в жилетку. Как и в ту памятную ночь, когда возвращались из имения после батрацкого собрания. Именно тогда и рассказал ему про свою первую любовь в Таврии, на заработках.

Теперь Артему горько и стыдно было вспоминать, как нехорошо он обошелся тогда с товарищем.

Были уж возле ворот, — пока шли улицей, Артем не успел закончить свой рассказ, несмотря на то, что не раз и останавливались на самых драматических местах, — закончив теперь наконец, Артем спросил, как его дела холостяцкие. Спросил, вовсе не ожидая исповеди Тымиша сейчас вот. Ибо и время позднее, и окоченел уже на морозе, да и товарищ, наверно, не меньше. Тымиш так и подумал, поэтому ответил весьма сдержанно: «Да никак. А если подробнее: плохо! Хуже некуда!» Теперь Артем заинтересовался, стал допытываться. Оказалось, выходит замуж за другого девушка, которую он много лет безнадежно любит. «Нет, вру, — поправился, — какая-то искорка надежды, как видно, все время тлела в сердце и вот только теперь погасла…» На расспросы Артема, кто она такая, Тымиш с ответом колебался и наконец, вынув из кармана кисет, сказал: «Но сначала давай закурим! — И даже натянуто пошутил: — Может, хотя бы в супряге удастся свернуть одну цигарку на двоих». Однако, как ни старались, не смогли свернуть цигарки окоченевшими пальцами целых двух рук — его и Тымиша. А в хате еще светилось, хотя была уже глубокая ночь. Вот и пришла ему в голову та обидная и непростительная глупость: «А знаешь, Тымиш, пошли в хату. Остап по цигарке свернет, да и обогреемся». — «А ты что, замерз? Ну, так беги скорей в хату. Не штука и простудиться!» — «Вот то-то же. Ты хоть застегнут, а я, видишь, внакидку. Через эту проклятую руку. — Но прежде чем разойтись, хоть на это хватило ума, спросил еще Тымиша: — Так скажи хотя бы, кто она?» — «В другой раз, — ответил Тымиш, явно обиженный. — Не горит!»