— На то похоже. Приказал управляющий завтра отправить посланцев во все концы за семенами. Пусть не все двести под свеклу пойдут. Нужно ведь и под хлеб для батраков, и под корма для скотины. Но и на сотню десятин семян немало нужно.
— Да что он будет делать? Ну, пусть даже и посеет, — рассуждала Катря. — До войны больше не сеял, как десятин двадцать, и то полсела баб не разгибали спину все лето… А теперь, если, даст бог, землю поделят, то каждый будет занят на своем хозяйстве.
— А генеральша гимназисток своих привезет, вот и управятся! — сказала Орися.
Омелько на ее шутку ответил серьезно:
— Э, дивчина, обойдется и без гимназисток. Даже если и поделим — дай бог! — и тогда… Ну, достанется каждому земельки той клочок. Так что же, думаете — так сразу все хозяевами и станут? Каждый сам себе пан. Как раз! Это только в сказке все быстро делается. А в жизни, да еще в крестьянской… Ведь куда ни кинь, всюду клин: ни скотины тебе, ни телеги, ни одежонки, ни обувки. За войну начисто обносились. И на все деньги нужны. А где их взять, если не на горьких заработках? Полсела девчат да баб и тогда на чужую свеклу побегут. Пусть только свистнет!
— Нет, Омелько, такого уж тогда не будет, — сказал Артем. — Запрещено будет пользоваться наемным трудом. Своими руками работай каждый!
Омелько искоса глянул на Артема, несколько раз молча затянулся цигаркой и наконец сказал:
— И ты, Артем, чисто как наш Антон Теличка.
— Дома он уже?
— Да недели две как вернулся.
— На конюшне работает?
— Нет, на работу не спешит. Да и по нем ли теперь работа на конюшне? Ежели он и в членах полкового комитета побывал, и делегатом на войсковой съезд в Киев его выбирали. Отлеживается пока на печи у матери. Добро она на птичьем дворе старшей птичницей работает. Каждый день и принесет в подоле на яичницу. А бывает, что и шею курице тайком свернет. За эти две недели морда у него — чуть не лопнет! А вечером придет в людскую, когда после работы сойдутся все, и начинает агитировать вовсю. И Тоже партейный никак.
— А какой партии?
— Из той самой партии, что и Павло, сын учителя нашего.
— Эсер. Два сапога — пара!
— Гордится. Дескать, Павло сколько лет учился, гимназию кончил, в университете третий год, а я, мол, сельскую школу, да и все. А на равной ноге с ним, в одной партии. А ты ж, Артем, не в этой? Ты в рабочей? Или, как говорят теперь, в большевиках?
— В большевиках.
— А почему ж это и он ну чисто так, как ты, рассказывает: что и наемных рабочих не будет, и имения все под плуг? Чтобы камня на камне! И чтобы от такого сословия, как батраки, и воспоминания не осталось!
— Ну, так это же хорошо, — сказала Катря. — Не надоело тебе еще батрачить?
— Хорошо, да не очень. Или, вернее сказать, хорошо, да не для всех!
— Ну, это уж… — возмутилась Орися. — Это уж ты, Омелько, такое мелешь! — Сказала и покраснела. — Извини, но, ей-право, уши вянут от твоих слов! Так что же ты, против революции?!
— Ясно! Разве по мне не видно? По моей бекеше! Монархист я. За старый режим! — И после небольшой паузы совсем уже другим тоном, серьезно. — Зелена ты еще, девонька. Возле маминого подола, конечно, и затишок, и весь свет кажется, словно в мае, светлый да солнечный. А ежели без мамы? Как бы ты тогда запела? Не так ли, как у нас вчера одна? Пришлось беднягу водой отливать.
Артем молча курил, и неотвязные мысли одолевали его, мешали вникать в разговор. Очнулся только при последних словах Омелька — «водой отливать».
— А что случилось? — поднял он голову.
— Кого это? — спросила Катря.
— Горпину. Которая на свинарнике. Сцепилась вчера с Антоном…
— Горпина? — недоверчиво посмотрела Катря на Омелька. — Такая тихая дивчина! От нее и слово редко услышишь.
— Неразговорчива, это правда, — согласился Омелько. — Но ведь бывает, что и камень… Десять лет мимо проходишь — и вдруг глядь, а он треснул.
Омелько несколько раз подряд осторожно, боясь опалить усы, затянулся остатком цигарки, затем, бросив окурок на пол, потушил сапогом. И только тогда начал свой рассказ:
— Вчера во время ужина собрались в людской. И Антон пришел. Снова начал. А язык у него, дай бог всякому, ловко подвешен. И о чем ни спроси, на все готов ответ. Будто не в окопах эти годы просидел, а университет прошел. Вот и о нашей жизни батрацкой. Горпина тогда возьми да и спроси: «Куда же, Антон, мне деваться тогда? Куда я прислоню свою головушку с десятиной, которая перепадет на мою душу?» — «Замуж иди!» — отвечает Антон. «А если никто не сватает?!» И правда, с каких пор знаю ее, а в девках она уже с добрый десяток лет, не упомню такого. О сватовстве нечего и говорить, но даже так, чтоб который то ли из жалости к дивчине или, наоборот, под пьяную руку… — И здесь Омелько, встретившись глазами с суровым взглядом Катри, осекся.
— А как хороша она смолоду была! — тихо произнесла Мотря. — Вместе в девках гуляли.
— Хороша была, это правда, — подтвердила Катря. — А все оспа наделала! И осиротила беднягу, и на всю жизнь изуродовала!