Аркадия

Тогда Эргасто объявил о третьем состязании, которое происходило следующим образом. Собственноручно одним из наших посохов он вырыл ямку, настолько узкую, что пастух мог поставить в нее только одну свою ногу, другую же должен был поднять и согнуть так, как это делают журавли[343], что не раз нам случалось наблюдать. Против него, также стоя на одной ноге, выходил другой пастух и пытался вытолкнуть его из ямки, в которой тот стоял. Тот, кто не хотел проиграть (как с одной, так и с другой стороны) ни в коем случае не должен был поднятой ногой коснуться земли. В этой игре было много замечательного и вызывающего смех, потому то один, то другой срывался с места. Наконец, когда подошел черед Медвежонку занять место в яме и он издалека увидел того пастуха, который выходил супротив него, он вновь ощутил себя опозоренным при недавнем всеобщем осмеянии и стал размышлять над тем, как бы исправить промах, допущенный при метании шеста, и тогда решился на хитрую уловку: в единый миг наклонил он голову и с величайшей быстротой кинулся промеж ног того пастуха, что уже приближался, готовясь его толкать; не дав тому опомниться, он перекинул его через свою спину вверх тормашками и простер в пыли насколько мог дальше от себя. Шумному удивлению, крикам и хохоту пастухов не было границ. Объясняли же внезапную отвагу Медвежонка так: «Не может человек преуспевать во всём[344]. Если оплошал прежде в чем-то, в другом непременно себе почет стяжает». Эргасто при таковых речах рассмеялся и дал добро; он снял с пояса остро заточенный серп с рукояткой из самшита, еще не испробованный ни в одной жатве, и отдал его Медвежонку.

Он тотчас распределил награды между участниками предстоящей борьбы, предполагая вручить победителю кленовый сосуд, на коем рукой падуанца Андреа Мантенья, живописца искуснейшего и превосходнейшего, было изображено многое; а среди всего прочего обнаженная нимфа с прекрасным и соразмерным телом, за исключением ног, которые у нее были как у козы[345]. Она восседала на вздутом бурдюке и кормила грудью крошку сатира, покоя на нем такой нежный взгляд, что, казалось, всю любовь, всю свою ласку истратила на него, а младенец из одного ее соска тянул млеко, а другой сосок сжимал нежной ручонкой и косился на него так, словно опасался, как бы не отняли. Немного поодаль от них были изображены два нагих мальчика; на лицах у обоих были ужасные маски, гримасничая, они себе растягивали рот крохотными пальцами, силясь напугать двух других, бывших перед ними; отчего один из тех порывался бежать, обратясь вспять, и кричал от страха, а другой, уже в слезах, пал на землю и, не находя возможности защититься как-нибудь иначе, изготовил руку, чтобы оцарапать обидчиков. А по краю сосуда пробегала гибкая лоза, нагруженная кистями свежего винофада; на одном из его концов змея извивала хвост, открытой пастью пытаясь дотянуться до горлышка сосуда с восхитительно сработанной и причудливой ручкой. Многих из присутствующих красота этого сосуда понуждала отважиться принять участие в борцовском состязании, но все ждали увидеть того, кто среди них был сильнейшим и более признанным борцом. Уранио, увидев, что никто пока и не двинулся, мигом вскочил на ноги[346] и сбросил плащ, выставляя на обозрение свои широкие плечи. Навстречу ему смело выступил Сельваджо, пастух известнейший и многочтимый в этих лесах. Все остальные так и замерли в ожидании, при виде двух столь могучих пастухов, выходящих на поле.