Аргонавт

Прошлым летом мы ездили в Болгарию, и я там ночью пошел гулять – каждый вечер жена меня просила выйти пройтись, чтобы она могла уложить малыша – пока я был в комнате, он не укладывался, все ко мне лез; и вот как-то раз я пошел гулять к самому морю, а было уже темно – хоть глаз выколи, и забрел я в палатку на берегу, большой тент, в котором днем бар, а по вечерам он пустой, только стойка и стулья. Сел я там на один из стульев, сидел в полной темноте, слушал, как шумит море и ветер в тент бьется. Заслушался. Чуть не задремал. Собрался уходить, глянул вверх и сквозь небольшую дырку в крыше увидел звездочку, она слабо дрожала, то появляясь, то исчезая – видимо, неслись облака. Глядя на нее, я внезапно понял страшную вещь: от самоубийства меня удерживает только малыш, только он, как эта маленькая звездочка, и светит мне в темноте жизни. Меня охватил страх. Потому что я понял, что я в отчаянии и сам это отчаяние скрывал от себя, не замечал. Мне стало душно, хотя было свежо. Сдавило горло. Я задыхался изнутри. Мыслями. Знаю, что я очень эгоистичен, – всегда знал, но до той ночи в шатре не представлял, что настолько эгоистичен, что ответственность за собственное существование переложил на моего трехлетнего сына! Тогда я и подумал, что надо как-нибудь отдалиться, уехать, потому что нельзя находиться рядом с маленьким ребенком с такими мыслями – дети же все чувствуют.

Когда я об этом рассказал Косте, он сказал, что я не суицидал; он знает самоубийц, я, по его мнению, к ним не отношусь. Сам не заметил, как в процессе переписки рассказал об этом Эдвину, и он предложил мне пожить у него. Так я и оказался здесь.

Слушай, моя взвинченность, возможно, связана с этой конференцией в Гетеборге, я был там на семинаре, читал свое, но не это главное – я для себя открыл там современного датского художника Петера Мартенсена, кажется, он выявил именно то, что я угадывал в людях, но так и не смог описать. По пути в Гетеборг отчего-то вспомнился тот день, когда в Таллин приезжал Папа Римский Иоанн Павел Второй. Помнишь? Было уже тепло, утром пробежал дождь, а потом вышло солнце. В городе ажиотаж. Такое событие. Вдоль всего Нарвского шоссе стояли люди. Ждали… Мы вышли из института. Я увидел толпы и в замешательстве спросил: «В чем дело?» – «Папу Римского ждут», – ответил ты с брезгливостью. Мы закурили и пошли. Вдоль шоссе стояли строительные блоки – чинили бордюр, к приезду Папы не успели закончить, протянули полосатые ленточки, поставили дорожные столбики, зачем-то вился зеленый шланг… Помнишь? И люди… Сколько людей! Почему? У нас же почти нет верующих. The Pope came to Tallinn! В стеклянной коробке, похожий на марионетку. Ему махали флажками, радовались, точно поп-звезде какой-нибудь. Когда мы с трудом пробивались сквозь толпу вдоль стены бывшего РЭТа, я неожиданно для себя спросил: «Как думаешь, что будет с нами через двадцать лет?» (Приходилось кричать; кругом был гвалт.) «Ничего, – безразлично пожал ты плечами, – то же самое: пытка под названием жизнь». В те же дни Мартенсен писал свои «Мультипликации», «Клонов» и проч. С тех пор прошло двадцать лет – фьють! Семь дохлых мух на окне, и тех не осталось. Наверное, поэтому я в Швеции (ночевали у знакомых: он, кстати, католик, а его жена – анархистка). Не потому, что хочу изменить мир – мне это давно ясно, – я бегу от судьбы, как кукла из кукольного балаганчика, в котором она обязана играть одни и те же фарсы. Не хочу сдаваться. Не хочу видеть намозолившие глаз лица, проглатывать легко читаемое содержание взглядов. Делать таким же себя: доступным, читабельным. Одним словом, несвобода, которую я бы написал с большой буквы, только она росла бы не вверх, возвышаясь над прочими буквами, а наоборот – врастала бы в строку, уходя вниз. Тяжело двигаться по кругу. Один и тот же ритм. Раз, два, три… Раз, два, три… Хочу ехать вперед, только вперед, тогда как-то забываешь, что все мы заводные. В пути тоже очень часто все кажется бессмысленным. В таких случаях делаю вид, будто я и мир куда-то движемся, будто река несет, и есть у реки назначение (у судьбы моей – destination).