Аракчеевский подкидыш

— Пашута, — заговорил он глухо, — давай толковать, решать. Я смерти избежал, а от Аракчеева не уйду. Он меня не пожалеет. Я его страшно озлил. Говори, как мне быть. Подставлять голову или обмануть его и спастись…

— Я-то при чем же тут? — солгала Пашута.

— Садись. Слушай… Все от тебя зависит.

Шумский усадил девушку пред собой и, помолчав, спросил:

— Ты любишь баронессу?..

— Пуще всего на свете!

— Ты знаешь, что она меня любит. Знаешь, что я сватался, все уладилось, а потом ты же все расстроила. Ты меня зарезала, рассказав фон Энзе, что я подкидыш. Ты мне страшную рану в сердце нанесла, великое зло сделала. Ты у меня в долгу теперь.

— Я готова всячески искупить свой грех перед вами, — грустно отозвалась Пашута.

— Ты знаешь, что барон и после этого был почти согласен на мой брак с Евой. Но этот дуболом вмешался и опять все к черту полетело. Теперь одно спасенье. Надо, чтобы Ева была моя. Так ли, сяк ли. Тогда барон поневоле согласится на брак. Уговорить Еву на подобное деяние невозможно. Она ни за что не пойдет на это. Стало быть, нужен обман. Нужен для счастья обоих. Хочешь помочь нам?

— Хочу, но боюсь, Михаил Андреевич.

— Чего?

— Боюсь… Я за себя меньше боялась, когда в Гру́зине была. А за баронессу боюсь всей душой. Я ее больше себя самой люблю. Она святая, а не человек. Я ее боготворю.

— Чего же ты боишься?

— Вас.

— Я не понимаю, Пашута. Ведь я женюсь на ней. Лишь бы барон согласился.

— Женитесь ли?

— Бог с тобой. Да ты совсем… Ты думаешь, я так же к ней отношусь, как прежде.

— Боюсь, Михаил Андреевич… Да и неужели же опять опаивать собираетесь… Ведь это богомерзко, это злодейство.

— И не думаю… Нет. Нужно только, чтобы Ева приняла меня вечером у себя тайно от барона и от всех. Я поговорю с ней и… быть может она сама… Ее воля будет. Не захочет — прогонит. Это не обман будет, а насилие…

— Принять вас я ее уговорю, — решительно произнесла Пашута.

— Больше ничего мне и не нужно! — воскликнул Шумский.

— Вы ее опоите все-таки, одурманите вашими речами. Стало быть, вы должны побожиться мне, что вы потом женитесь, а не бросите ее.

— И говорить про это не хочу. Это дичь, вздор сущий. Я ее люблю, как сумасшедший. Разве такой вздор возможен. Ну… Так, стало быть, ехать к Аракчееву и лгать, спасать себя. Если ты не обещаешься мне помочь уладить наше свидание, то я прямо сознаюсь моему осиновому идолу, что я карету пустил по Петербургу. И он меня раздавит. Сошлет. И ты тогда пропадешь тоже от Настасьи. Согласна на все?!.

— Согласна. Но помните… Не губите баронессу.

Шумский отчаянно махнул рукой.

— Через неделю, две она будет моей женой, а ты нашей сожительницей, даже не горничной, а как хочешь называй. Ну, я еду к Аракчееву, а ты ступай к баронессе и ладь дело. Она тебя послушается.

Через полчаса Шумский был уже на Литейной в маленьком доме графа. Во всех горницах было темно и тихо, посторонних не было никого, и дежурный адъютант пошел, тотчас докладывать о Шумском.

Граф тотчас же принял его. Когда Шумский вошел, он не двинулся, сидя за столом и тихо строча скрипучим пером. Перед ним горела одна сальная свеча.

— Ну, теперь на сей раз давай говорить по душе, — тихо вымолвил Аракчеев. — Ты убил фон Энзе? В куку?

— Да-с.

— Честно?

— Да-с.

— Мошенничества не было? Сам-то был в опасности быть убитым?

— Да-с.

— Ну что ж. Это похвально. Пустил про нас, мерзавец, по столице слух паскудный. Ну вот, ты всем и показал, как тебя подкидышем величать. За это хвалю. Так и государю доложу про все дело. Попрошу не наказывать ни тебя, ни секундантов.

— Покорнейше благодарю, — сухо вымолвил Шумский, внимательно приглядываясь к лицу графа.

По опущенным вороньим векам глаз и по едва уловимой жесткой улыбке на поджатых губах Шумский догадался, что все сказанное есть одно предисловие к предстоящей беседе.

«Цветочки! А ягодки впереди!» — подумалось ему.

— Денег у тебя довольно?.. — раздался вопрос.

— Да-с, еще есть.

— Может, нужно… Ведь на простую жизнь немного надо, а на затейную много идет. Да потом надо сказать. Этакие денежки и тратятся легко. Трудовой грош лежит крепко, а эдакий, как твой, катится, прыгает… На твои разные затеи тысяч не хватит. Я не смотрю, нажил сынка, плати за него из тех денег, что у царя получишь за труды и честную, без лести верность. Ну и деньги царские я трачу так, что вреда моему государю от них нет. А вот за тебя, бывает, я мои деньги выплачиваю удивительным способом. Сколько я за карету заплатил? — равнодушно и как бы вскользь выговорил вдруг граф.

Водворилась тишина.

Шумский боялся, что не так понял и медлил ответом.

— Сколько, говорю, моему карману карета обошлась?

— Какая карета? — тихо произнес Шумский.

— Не юли…

Снова наступило молчание.

— Ну-с. По третьему разу. Во что обошлась карета? — настойчиво, с упрямой интонацией произнес Аракчеев.

Шумский взбесился вдруг не от самого вопроса, а от манеры, с которой он был поставлен.

— Я не понимаю, про какую карету вы изволите говорить. У меня дрожки и коляска. А вам я никогда карет не заказывал и не покупал.

— Одну заказал третьего дня.

— Нет-с. Вы изволите ошибаться.