Аппендикс

«Лучше оставаться нелегалом», – убеждал меня Флорин, хотя сам уже полгода мог считаться свободным. Год назад Румыния неожиданно присоседилась к вот уже более ста лет продолжающей закатываться, вроде глаз какой-нибудь симулянтки-эпилептички, Европе. Судя по всему, пока все еще имело смысл притулиться к этой старухе, сидящей на своем сундуке с ветхими платьями, украшениями и пропахшими плесенью книгами.

Означало ли это, что нашим соседям по вагону не стоило пытаться постоять за себя? Или, может быть, как раз это и было неизвестным уравнения?

– На каком языке они говорили? – спросила я Флорина, как только мы сели.

– Музыканты? На румынском.

– Нет, а до этого?

– На романи, – ответил он неохотно.

– Так ты понимаешь цыганский? – изумилась я.

– Почти нет, несколько слов, когда-то жил поблизости и что-то запомнил.

– А почему они с тобой сразу заговорили?

Оказывается, он познакомился с ними на бывшей заброшенной хлебной фабрике Пантанелла у площади Лоди. Ну, лучше мне и не знать: крысы, свалки мусора. Там много кто тогда жил, и они тоже ночевали время от времени. Нет, он там не работал, если бы! Он же говорит – бывшая фабрика. Да не цыган он, не цыган, а если бы даже, какая разница?

Значит, все-таки у него здесь были какие-то друзья, – сделала я неожиданный вывод.

– Как говорится, друзей много, а друга нет. – И, насколько это было возможно в его положении, он соорудил горькую улыбку. – Вообще-то старых он растерял, а на новых (наверняка я его пойму) – нет сил. Друг, конечно, познается в беде, но, когда два незнакомых человека в ней – по самое, им порой не приходит в голову подумать о дружбе. Может быть, для нее нужно как раз минимальное благополучие? Или, может быть, свобода от прошлого, которое мешает настоящему? А он его потерял, вот как я сейчас – сумку.

– Сумку у меня украли.

Ну тогда и у него украли настоящее. А он все продолжает его искать, хотя бы в самом себе. То, что он утратил, кстати, – не вещи. Не какая-нибудь там ручка или, я не должна обижаться, глупое зеркало!

Ну что ты можешь понимать, мужичье, в зеркалах! – промолчала я. – Чтобы знать что-либо об изгибе лежащей спины, о раскрасневшемся лице, завороженном двойником, который пугает и восхищает одновременно, нужно быть либо женщиной, либо Веласкесом. А ручка… От каждой ручки – особая мозоль на среднем пальце. Каждая ручка пишет свои слова. Та ручка, например, была особенно тонкой.

Прошлое (каковым была и сама идея ручки) снова засосало меня в себя, и я, выкарабкиваясь из него, придумала ответ за Флорина о том, что демократ-компьютер отменил такие ненужные детали, как почерк заодно с малограмотностью и рассеянностью, но вовремя вспомнила, что он этого не говорил. А в то, что было им сказано в реальности, я включилась с конца: «…Не поверишь, а ведь я был счастливчиком. Даже в первые годы жизни здесь».

В этот момент поезд замедлил ход, остановки не объявляли, и я привстала, чтобы понять, где мы едем. Тибуртина. Следующая – Болонья. Страна Яилати там становилась разреженной и почти сходила на нет.

А что тут не верить? Счастлив тот, кто едет в дальние края, смотрит в открытое море, и существование корней, устойчивого мира за спиной четко отделяет для него одно пространство от другого. Улисс был путешественником лишь благодаря своей уверенности в Итаке. Но тот, кто теряет ориентир прошлого, уже не может, пусть даже только в мечтах, никуда вернуться и, значит, вне точки отсчета не может больше и путешествовать. Ведь человеку до того, как он вернется в землю прахом, нужно же куда-то просто по-бытовому, хотя бы время от времени возвращаться. Чтобы встречали, ждали, не могли дождаться. Или – наоборот – лишь бы не приходил, и чтоб идти по бережку или мимо канавы, если нет реки, или на горы засмотреться и вспоминать, или отмахиваться от воспоминаний: вот здесь двадцать лет назад чуть не упала, распивали в парадной и хватанула Три топора, здесь целовалась и поняла, что Бог существует, здесь услышала, что у Лерки уже началась менструация, а здесь, еще совсем букашка, нашла пуговицу от мундира пилота. Теперь в мою парадную заходили незнакомые люди, которые жили в нашей квартире. Они поставили вьюн на наш Шредер, который мы не смогли вывезти. А может, это уже был и не наш, и не Шредер, а какой-нибудь Красный Октябрь, но в окна все равно было видно, что поставили. Говорят, Лерка умерла от передоза. Помню ее последнее стихотворение: «Куда деваться нам обоим? Прибиться гвоздиком к обоям? И т. д.» О, обои, отвратительная бумага с выцветшими цветиками, запах крахмального клея, чур вас. Черное спиртовое пойло советских ординарных портвейнов, я никогда не смогу больше тебя испить.

Без прошлого путник не может идти и вперед. Возможно, он может просто себе идти, но не вперед, а заново – пятясь и кружа, подпрыгивая и проваливаясь, наигрывая одну и ту же фразу мотивчика мнемозины с помощью затерявшегося в кармане убогого цилиндра музыкальной шкатулки.