Аппендикс

В течение двадцатиминутной поездки в сторону моей Ребиббии я мысленно произносила над каждой утерянной вещью погребальную речь. Начала я с самой сумки, а продолжила списком ее содержимого. Я была уверена, что, кроме меня, никому оно не нужно и его судьба – смерть в помойке или в реке. «Дорогое зеркальце, ты мне было подарено на одном народном кинопразднике, ничего ты мне не стоило, но не только потому было так мило, легонькое, алюминиевое, двустекольное». «Любимая ручка цвета коралла, на какие шиши, спрашивается, – еще одну такую, да и незаменима ты, лучшая из всех, тоже подаренная когда-то одним милым, помню его счастливую мордаху, и была ты, ручечка, с несмываемым пятнышком чернил у пера». «Блокнотик, записи, телефоны, вас уже не найти. Никому не стала бы звонить, а все же пронизывала какая-то вовлеченность, пока перебирала визитки и прочитывала наспех записанные номера». «Фотографии в кошельке. Даже не могу назвать чьи, не могу, а то разрыдаюсь».

Время от времени то из одного, то из другого моего глаза выкатывалась тяжеловесная капля, медленно перебиралась через валик нижнего века и, как солдат Суворова, лихо съезжала со скулы. Утирать ее мне казалось недостойным подобного страдания. Прислонившись к дверям, я вглядывалась в недавнее прошлое, пытаясь задним числом устроить его по-другому. «Надо было нам поискать хотя бы сумку», – скорбел вместе со мной Флорин. Правая часть его физиономии с черным штрихом глаза, потонувшим в складках багровой раздувшейся кожи, все больше напоминала Микки Уорда после его второго боя с Артуро Гатти или, может, даже того же Гатти, который мне почему-то был более симпатичен.

Ему вовсе не нужно было ехать в мою сторону, и все же он решил меня проводить. «Я уверен, что все, кроме денег, валяется теперь где-нибудь у вокзала», – вдруг спохватился он.

Мгновенно протрезвев, я огляделась вокруг, и в ту же секунду внешний мир прорвался ко мне гармонью, что неприлично весело звучала из конца вагона. Народ сидел и стоял вплотную, усталый, осунувшийся, в основном иммигрантский. Обойдя всех с банкой из-под орехов, музыканты перешли в наш отсек. Репертуар был все тот же: «Катюша», привитая к «Дорогой длинною» и рассыпающаяся потом в «А нам все равно». Карикатура на мое прошлое, которое никак не хотело умирать.

Простыни с опознавательными номерками, написанными на отрезках тесьмы пером или напечатанные в мастерской. Запах машинного масла, залежавшейся одежды, вечная свалка грязного белья в ванной, мокрая картофельная кожура в мусорном ведре, проложенном газетой, которую никто не прочел. Фасады с осыпавшейся штукатуркой, как впавшие в бедность генералы в отставке. Швейные мастерские, где из лоскутов старого перешивались и перелицовывались модные пальто и платья. Ощущение победоносного нового в виде ярких пластмассовых кубиков и кукол, пришедших на смену их фарфоровым тетушкам в чепцах. Полиэтиленовым мешком можно задушить. Лучше его никогда не надевать на голову. К тому же – это ценность. С двенадцати лет морда моих сапог была не только докроена ступнями сестры, но изначально была подарена им походкой матери. Серенькая кошечка сиротливо звала своих подозрительно не появляющихся котяток, у бедной перепелочки болела лапка, носик, глазик, все у нее болело, у этой гадины, рассеянная бабуся постоянно где-то похеривала своего серого и белого гуся, и у нее же или у ее сестры-близняшки был не раз пожран серенький козлик. Все песни, даже при веселых словах, были невыносимо грустны, тоска из них переливалась, разбрызгивалась, собиралась грязным льдом на поверхности и таяла, таяла. Даже разудалые камаринская, калинка-малинка и матросский танец на самом деле были в миноре.

Бродячие музыканты, как и Флорин и некоторые пассажиры, были как раз из того самого мира, который осколком застрял в моей голове.

Дойдя до нас, гармонист с сединой в иссиня-черных волосах и алебастровой физией, на которой полуспящими рыбами неподвижно стояли крупные фисташковые глаза, обратился к Флорину на мне непонятном. Флорин скривил левую часть лица в гримасе приветствия и ответил ему на румынском. Дверь открылась, и все вместе мы вышли на перрон Понте Маммоло. Двое мужчин, один со скрипкой, другой с гармонью, громко убеждали в чем-то Флорина. Он поглядывал на меня. Музыканты сочувственно качали головой и цокали.

– Они тоже возвращаются на Термини. Может, найдем там твою сумку, – приобнял меня Флорин, переходя, наконец, на итальянский.

– Попробуем поискать, – закивали мужчины, тоже подстраиваясь.