Аппендикс

У банковских, как правило, был пожизненный контракт. Словно древнеримские солдаты, вышедшие из бедноты, они отдавали свою жизнь на служение, чтобы потом, на пенсии, до которой они, как заключенные, считали дни буквально с первого часа, вволю пожить до самой смерти. Они были если не свободными, то уж точно сытыми, и армия научных работников, преподавателей, профессорских ассистентов, учителей, с энтузиазмом учившаяся множество лет, а теперь сидящая на временных мизерных контрактах или вовсе без работы, стояла к ним в очереди, чтоб проделать какую-нибудь финансовую операцию. Банковские слуги с ленивой уверенностью в завтрашнем дне и следующем шаге глядели на них с ненавязчивым превосходством и посматривали на часы. Однако в этом была своя логика. Чтобы выбиться, выучиться и найти работу, кроме силы воли, нужны были сольдини[36] и протекция, и так получалось, что доскакивали до планок власти в основном дети состоятельной и интеллектуальной буржуазии. Именно они, если не решали сделаться бездельниками, работали потом архитекторами, врачами-специалистами, журналистами заметных периодических изданий, адвокатами и, понятное дело, экономистами, заступая на место своих отцов.

Конечно, общество расшатывалось, и его древние устои можно было приписать исчезающим добрым временам, но все же их исчезновение пока только витало в воздухе в виде идей и приготовлений, а на земле они еще как давали о себе знать.

С половины четвертого до половины шестого, повеселевшие, как вырвавшаяся с уроков на волю ребятня, банковские выскакивали на улицу к метро, автобусам и мотоциклам, чтобы добраться до своих машин. Работники министерств, такие же, но чуть более привилегированные слуги, если не получалось почему-то улизнуть уже в три, тоже выходили в это время, и воцарялся хаос.

Часть человечества, знающая, что она будет делать начиная с сегодняшнего дня до вожделенной им пенсии или даже смерти, шла тратить деньги в ледяные склады, заваленные едой. Как и я, они платили за выращенные в полях Апулеи новыми рабами помидоры, набирали яйца и мясо ненавидящих друг друга из-за тесноты и страха, напичканных кортизоном и антибиотиками куриц, бросали в глубину тачки или корзины ярко-красную плоть коров, раздутых от комбикорма, и, нагруженные мешками, поохотившись за местом парковки около получаса, возвращались домой, где их ждали любимые в обнимку с телевизором и изредка – дети-юзерпики, с проводами, растущими из ушей, со взглядами, опущенными в экраны, в которые они с быстротой пульса тыкали всеми пальцами. Некоторые, особенно пожилые банковские, переставали есть яйца, мясо и сыр, душевно срастаясь с борьбой веганов, хотя по-прежнему щеголяли в кожаных ремнях и ботинках. Среди папок со счетами и акциями они все еще бережно хранили книги по истории вооруженной борьбы и древние, пожелтевшие листовки, полученные ими когда-то из рук бунтарей, их сверстников или длинноволосых бородачей чуть постарше. Любой мятеж или хобби, любой мятеж как хобби были хороши, лишь бы отгородиться от бесцветных и пресных будней.

Были у них, однако, и свои пунктики: например, фирма Белая мельничка. В рекламе жила одна счастливая семья с томно любящими друг друга и красиво поседевшими бабушкой и дедушкой, энергичными и ласковыми родителями и несколькими с иголочки одетыми детишками. В роликах, перебивавших любую передачу или фильм, эта семья торжествующе и самовлюбленно поедала печенье или полдничный паек долбаной белой мельнички, – символ счастья, которого надо было держаться: верность семейным идеалам, бодрое и медленное увядание, передача традиций.

Марио Леоне был экзотическим растением в этом анонимном мире. Над его столом висел портрет Чехова, а на столе стояло фото Пиранделло. Почти все коллеги и клиенты Марио думали, что он повесил изображение самого себя, а на столе стоит портрет его папашки, и синьор Леоне с ними соглашался. Он ненавидел пустые споры.

«Мой потенциальный, но недосягаемый друг», – мечтала я о нем и часто придумывала какую-нибудь техническую причину вроде забытого кода, чтобы заскочить в его темницу.

Только через несколько лет я узнала, что и у Марио был геморрой и что и он, хоть и совершенно непринципиально, покупал «Белую мельничку». Но тогда уже я была готова простить ему что угодно.

Наконец мы все же пришли к согласию по поводу другого фильма, и, примиренная, я вышла из открывающегося нажатием кнопки стеклянного пространства, где, как в приемной у врача или в крематории, говорили шепотом и двигались словно тени. Мгновенно рев, визг и клокотание града на несколько секунд оглушили меня.

Бог умер