Аппендикс

А оно действительно кончалось. Оказалось, что время существовало и оно было разделено на кусочки, как хлеб разделен на ломти или манная каша – на емкости съеденных ложек. Куски и части времени заканчивались точно так же, как они. Кашу можно было есть по кругу, от более холодных краев подбираясь к центру, хлеб можно было кусать даже с середины. Ломти и ложки времени можно было начать растрачивать откуда угодно, но они были созданы для того, чтобы закончиться, хотя всем и очень хотелось сохранить их навсегда или подольше. Надя говорила, что осенью мы вернемся назад. Теперь повсюду цвели розы, и сладко пахло концом счастья. По вечерам нужно было надевать теплую кофту.

Иногда мать, которая ночевала где-то отдельно, брала меня на работу. Я уже знала, что журналист не только листает журналы, но и помогает выстукивать пишущей машинке слова. Я и сама готовилась сочинить повесть. Мне давали листы бумаги, и я писала не отрываясь. Однако, когда мой друг дядя Гриша-Капитан просил меня прочитать то, что вышло, вся рукопись превращалась в волнистые линии. Двадцать листов волнистых линий. В книгах я могла прочитать не только три слова, которые уже знала, но еще и слово «море» и некоторые другие, но в моих страницах не только я, но и сам Гриша-Капитан не мог толком ничего разобрать: «Здесь лишь волны», – говорил он. Это повторялось раз за разом, без исключений. Само море, по-видимому, входило внутрь листа, подменяя мною написанное. Может, это было его послание, которое ждало расшифровки? В дыму Беломора под ритм и позвякивание множества печатных машинок, под смех и разговоры я пыталась снова и снова понять, почему море затопляло мои слова.

Как-то раз дядя Гриша-Капитан подарил мне большую желтую раковину из Красного моря. Оно навсегда оставило на ней красные прожилки и брызнуло на щеки самого Гриши. Хотя Гриша был переменчивым, как море, мы могли играть с ним лишь в спокойные игры, потому что у моего друга была только одна нога. Вторую он потерял на войне. Где была эта самая война? «Посередь двора», – говорила мать и щекотала меня под мышкой.

«Нужно слушать все то, что молчит», – объяснял он мне и прикладывал к моему уху раковину. Там тоже громко шумело море.

«Смотри не потеряй и руку», – просила я мысленно и прижимала раковину с его огромной рукой как можно крепче к своей голове.

В тот день я ходила из стороны в сторону без дела. Мне больше не хотелось писать роман. Со стола на меня посматривал плюшевый, посеревший за эти месяцы Лютик Кинг, которого я решила называть просто Люкингом. В редакции все были какими-то подавленными, только три-четыре машинки постукивали неохотно. Я стояла, глядя в окно, и, словно из-под одеяла, расслышала, как дядя Гриша-Капитан сказал: «Сегодня мне стыдно быть русским». Машинки перестали стучать. Я обернулась. Он взял зеленую бутылку, которая всегда стояла под его столом, отпил из нее, поставил на место и, закрыв лицо руками, пробормотал: «Мы убили наших братьев». Я отняла раковину от уха.

– Тише, – зашипела мать.

– Не трясись, Котяра вышел, – буркнул дядя Гриша-Капитан и снова отхлебнул из бутылки, которая называлась Массандра.

Котяра был их начальник, что-то вроде воспитателя. Конечно, не стоило, чтоб воспитатель знал про такие дела. Но дядя Гриша-Капитан сказал «мы убили». Кто это «мы»?! Значит, и моя мать что-то знала про это? «Здесь не только Котяра, – прошептала она, – ведь и у стен есть уши».

У стен?

Однажды я видела, что значит убить. Это случилось в толстой книге Братьягримм. Мне ее читала сестра и показывала картинки. История была такая: одна девочка убила своего братца. С помощью тяжелой крышки сундука она отсобачила ему голову. Потом она вытерла как следует кровь, приставила голову обратно и подвязала ее платком так, чтобы братец сидел себе на сундуке и казался живым, хотя и очень бледным.

Неужели дядя Гриша-Капитан мог совершить что-то подобное?! Я представила себе его мертвых братьев, сидящих вплотную на сундуке с головами, подвязанными белыми больничными пеленками.

Весь день дядя Гриша-Капитан отпивал из бутылки и меня почти не замечал. Я пыталась найти уши стен и тоже избегала встречаться с ним взглядом.

Вечером мать вела меня домой. По морю ходили лучи прожектора. Издали был виден маяк. Она молчала, я понурила голову. Мертвые братья не давали мне покою.

Вечером под светом настольной лампы мать и Надя шептались после того, как уложили меня спать, и я, как, конечно, и стены, слышала про какие-то танки и стрельбу.

Опять война? Она вышла из какого-то двора и идет сюда. Мне вспомнилась песня, в которой были такие слова: «Если завтра война, если завтра в поход…»

Мать говорила, что я была оловянным солдатиком, и, значит, пора было собираться в поход и мне.

Марио

Даже в бухгалтерском отделе перст Бога может коснуться чьей-то души.

Теодор Мейнард