Апостолы игры

– У нас был чёткий план. Пока учимся – строим фундамент: стабильный доход, стартовый капитал для каждого, кто за своей мечтой решится идти. Миху, после школы, посылаем в Америку – для этого его с четырнадцати лет вписывали в профессиональный спорт, снимаем нарезки, рассылаем – куда найдём… «Экранас», вон, подогревали чтобы ему засветиться помогли… Кстати, не знал, что у них из-за этого потом проблемы были. В общем, крутимся до окончания школы, потом оставляем всю эту хуйню позади – и живём счастливо. Владимир Александрович, кстати, был «за», мы нашу часть бизнеса у него на мое восемнадцатилетие полюбовно выкупили и очень хорошо распрощались. Серёженька, правда, до сих пор считает, что мы его папу ограбили как Раскольников – старуху, и весь наш бизнес – ему принадлежать должен, но это пустое…

Огнев вернулся за стол, обтёр руки салфеткой, промокнул ей вокруг персика взял с блюда мандарин. Подрбросил.

– В общем, и наша легализация, и распад «бригады» Психа – это всё естественные процессы, вписанные в долгосрочную стратегию развития. Не было такого: раз – и… Просто совпало, что бессмысленный и беспощадный бунт Шмеля пришёлся как раз на этот период.

Демон замолчал, и теперь уже Кястас налил обоим.

– На самом деле, всё тривиально до зевоты. Я поступил в универ, уехал. Миха и раньше комплексовал жутко – никак я не мог ему объяснить, что мы его по возможности не пачкаем для его же блага. Оберегаем, не отвергаем. А как меня рядом не стало – вообще паника началась у ребёнка, что остальные братья его только в память обо мне терпят, а сам он никому не нужен и всем только мешает. Вот и решил мой Шмель на этой волне всем всё доказать и свою «варку» «замутить». Смешно, на самом деле… – при этом Демон грустно поморщился. – «Дворняги» на тот момент – вполне серьёзная организация, авторитетные пацаны, «старшие» для половины районов, без пяти минут солидные предприниматели – а Миха начал с гопотой в подворотнях дурью барыжить. Дебил, правда. Хотя, конечно, главный дебил – я. «Всю хуйню оставляем в детстве»… Вместо того, чтобы сразу самому приехать – попросил Балу разобраться, поговорить со Шмелём, поправить… Не знаю, удалось бы мне достучаться, но у меня хоть шанс был – кровный брат, родной, старший. Балу не удалось. Шмель после того разговора еще больше со своим отребьем сошёлся, да ещё и сам баловаться начал. Причём – всем сразу, идиот. Ну и подсел.

Демон залпом опустошил содержимое бокала, вытер губы ладонью. Кястас слушал.

– Дальше – просто. Миха пропал где-то в притонах, я приехал в Паневежис, пробил несколько бошек, разнёс несколько клубов, нашёл Миху, сдал его на лечение, уехал. Старшие этого молодёжного движения юных химиков, в которое Шмель вписался, предъявили Психу, хотя тот не при делах был вообще. Псих на нас стрелу переводить не стал, вписался, возможно не зря Серёжа боялся, что он в нас сыновей видит… Его вальнули. Резко возмужал Феникс, взлетел, взял дела в свои руки – и устроил вендетту всем и вся. С «Дворнягами» до сих пор воюет с переменным успехом. Я в Паневеж с того раза больше не ездил. Миша окончательно так и не оправился, братья за ним следят, чтобы с голоду не сдох хотя бы… И, оказывается, мы ещё и в кончине «Экранаса» виноваты, спасибо, что сказал…

Поднявшись из-за стола, Демон резко вернул мандарин на тарелку и стремительно вышел из зала. Кястас выпил, посмотрел на оставленную Огневым пропитавшуюся оранжевым соком персика салфетку. Вздохнул. Достал из кармана скомканную такую же, развернул и положил на стол. На салфетке лежал подобранный прошлой ночью окурок. Кястас снова выпил. Бутылка пустела.

* * *

Миха проснулся оттого, что свело ногу. Потянулся к ней – и упал. Кресло, на котором он спал, перевернулось и упало следом, накрыв Шмеля. Уже готовый громко выругаться, вспомнил и вовремя перешёл на беззвучное бормотание. Её зовут Изабель. Он её спас. У неё есть право на счастье.

Боль от падения и сведённых мышц, если не прошла, то потеряла значение. Шмель тихо поднялся и подошёл к гостиничной кровати. Изабель спала. Сон не хуже косметической ватки прошёлся по её лицу, смыв порочную грязь улиц, подчеркнув, проявив, высветив ещё больше то, что Миха и так разглядел в переулке. Девочка. Маленькая. Хочет уюта. Хочет покоя. Может быть – сказку на ночь.

Черные волосы разметались, подпухли веки на смуглом лице, губы, даже во сне, нервно дрожат. Сколько ей? Двенадцать, тринадцать? Миха в таком возрасте уже несколько лет жил на улице. Знал улицу. Был частью улицы. С какого возраста часть улицы – она? Сколько улицы прошло сквозь неё? Сколько улиц? Нервной дрожью по лбу Шмеля пробежало осознание того, что он, по сравнению с этой девочкой, всё-таки имел детство. Странное детство. Сложное детство. Уродливое детство. Детство. Счастливое – с братьями и мячом. Чёрт, игра!

Посмотрел на часы. Посмотрел на девочку, убедился, что она всё ещё спит. Нашёл пульт от телевизора, включил, убрав звук. Внук зажигал.

В дверь постучали. Открыл. На слегка опухшем лице Макса лежала осторожная улыбка: