Апокриф

В какой-то момент Тиоракис решил, что он свое отыграл, и вообще, что для начала с него довольно. Тогда он повернулся, решительно направился к выходу и, ударом кулака с грохотом открыв дверь редакторского кабинета, вышел вон. Вслед ему вместе с «дураком», «сопляком» и «болваном» вылетели в редакционную комнату и осыпались короткой белой метелью листы злополучной статьи…

«Я смог! Я это сделал! Значит, и дальше смогу! Но, Боже мой, как трудно-то… Ну, ничего! Главное — решился. Мосты сжег. Дальше — пойдет легче. Наверное… Но, трудно… Ой, трудно! Это тебе не в кино злодея разыгрывать!» Так думал Тиоракис по дороге домой; так думал — сидя за ужином, когда мать, озабоченно поглядывая на него, накладывала ему тарелку («У тебя все в порядке?» — «Да, мамуля, все в совершенном порядке!»); так думал — ворочаясь в постели и ощущая приближение, может быть, первой в жизни бессонницы.

* * *

Кто-то действительно хорошо позаботился, чтобы причина конфликта между редактором многотиражки и его недавним любимчиком не осталась в рамках междусобойчика. Уж слишком быстро среагировала факультетская организация МС.

Сначала с Тиоракисом возжелал побеседовать заместитель секретаря ячейки.

— Послушай, Тиоракис! Что за ерунду про тебя рассказывают?

— Не понял?

— Ну, будто бы ты чуть ли не в националисты подался?

— А что, национализм — это ругательство? Чувствовать причастность к своему народу — это преступление?

— Как тебе сказать… Одно дело… ну, например, связь с культурными корнями, что ли… фольклор, там… язык… все такое… А другое дело — ревизия принципа федерализма!

— Да?! А что такое этот ваш федерализм, как не топор, которым как раз-таки и рубят те самые культурные корни? Петля, которой все самобытное, все национальное душат? Ну, конечно, кроме гордыни «титульной» нации! Этим-то все можно! И государство свое — можно! И политику только в своих интересах — можно! И из национальных кантонов все для центра высасывать — можно!..

Тиоракис уже по испробованному сценарию накручивал сам себя и уверенно вел дело к хорошей сваре. Он выстреливал в собеседника одну инвективу за другой, конструируя их из того, чего еще недавно сам наслушался, проводя свое исследование по заданию Стаарза. Только добавил в это несложное блюдо побольше агрессии и безаппеляционности. Для остроты и скорости воздействия.

— Ты что, правда, сдурел? — обалдело уставился на него зам. секретаря ячейки. — Это не твои слова! Ты подумай, что ты несешь? Тебя-то кто обидел? Тебе-то чего недостает? Живешь в столице, учишься в лучшем университете…

— Ага! Вот все вы так! Ишь, нашел, чем попрекнуть! Дескать, сиди спокойно и грызи свою кость! Вот, вот это самый первый способ оторвать людей от родной почвы… А я так не могу — только о себе. Мне за мой народ обидно!

— Бред какой-то! Чего-то ты раньше про свой народ не вспоминал. Какая муха тебя укусила? Чего там твоему Версену не достает?

— Чего не достает? А самому тебе догадаться трудно? Имперское мышление мешает? Да?

— Чего ты мелешь? Какое там еще имперское мышление? Ты конкретно говори!

— А такие понятия, как самоопределение, независимость или хотя бы автономия — тебе знакомы?

— А тебе, Тиоракис, соратнику МС, между прочим, уставные требования нашей организации известны? Верность принципам федерализма, например?

— Да иди ты со своим федерализмом!

— А не пойти ли тебе из МС?..

* * *

В течение следующей недели Тиоракис доблестно довел свою обструкцию до того, что вопрос о возможности его дальнейшего пребывания в рядах МС был вынесен на заседание факультетского бюро организации.

Одновременно он неприятно ощутил некоторую толику изгойства. Не то чтобы от него отвернулись все бывшие друзья и приятели (хотя были и такие), но в их отношении к нему происходила определенная эволюция. Прежде всего, никто из них не мог понять причин произошедшей во взглядах и даже в поведении Тиоракиса столь резкой перемены. Особенно удивляла та агрессивность, с которой он бросался отстаивать свои новые националистические убеждения. Кто-то решил, что это — оголтелость неофита, кто-то сделал для себя вывод, что парень оказался вовсе не таким умным, как представлялось, кто-то объяснил для себя странную перемену в Тиоракисе самым простым способом, к которому люди нередко прибегают в подобных случаях: да крыша у него поехала, вот и все!

А результат был один — Тиоракис почувствовал вокруг себя зону отчуждения: его стали реже приглашать в компании, опасаясь, что он может испортить беззаботную обстановку какими-нибудь неуместными спорами; осторожничали с ним в разговорах, не желая нарваться на резкость в случае, если будет задета больная для него тема; и просто сторонились, как человека, зачем-то обозначившего самого себя чужаком.

Даже Летта, бывшая вполне в курсе всех факультетских сплетен, попыталась как-то повлиять на него, однако Тиоракис, будучи весьма последовательным, и здесь отлично разыграл маленький спектакль. Они здорово поссорились и после этого не общались, наверное, больше месяца, что, разумеется, было замечено наблюдательным университетским обществом.