Анж Питу

У дверей и за гобеленами, что завешивали дверные ниши, толпились молодые офицеры, полные задора, которые во всех этих беспорядках видели долгожданный случай блеснуть перед дамами оружием, как в былые времена на турнире.

Все эти близкие и верные трону люди внимательно слушали г-на де Ламбеска, который, будучи участником событий в Париже, прибыл теперь со своим покрытым тюильрийской пылью полком в Версаль и рассказывал о случившемся, утешая испуганных людей, тем более что некоторые из них, особы высокопоставленные, преувеличивали свалившееся на них несчастье.

Королева сидела за столом.

Это была уже не та кроткая и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая в самом начале этой истории пересекала северную границу с оливковой ветвью в руке. Это была даже не та изящная и красивая принцесса, которую мы видели входящей однажды вечером в сопровождении принцессы де Ламбаль в таинственную обитель Месмера и со смехом и недоверием садящейся перед пресловутой ванной, чтобы узнать свое будущее.

Нет, это была надменная и решительная королева с нахмуренным лбом и презрительно искривленными губами, это была женщина, сердце которой уже лишилось частички переполнявшей его любви и вместо этого живительного и нежного чувства впитало первые капли желчи, беспрестанно вливавшейся ей в кровь.

И, наконец, это была женщина с третьего портрета в Версале – не Мария Антуанетта, не королева Франции, а та, которую уже не называли иначе, как австриячка.

Позади нее, в тени, приложив ладонь ко лбу и откинув голову назад, неподвижно полулежала на подушках дивана молодая женщина.

Это была г-жа де Полиньяк.

Завидя г-на де Ламбеска, королева сделала радостный жест, словно желая сказать: «Ну, наконец-то мы узнаем обо всем».

Господин де Ламбеск поклонился с виноватым видом, словно прося прощения за свои грязные сапоги, запыленный кафтан и погнутую саблю, не входившую до конца в ножны.

– Значит, вы прибыли из Парижа, господин де Ламбеск? – спросила королева.

– Да, ваше величество.

– И что там делает народ?

– Жжет и убивает.

– Из-за помутнения рассудка или из ненависти?

– Нет, из ярости.

Королева задумалась, как будто разделяла его мнение относительно народа. Затем, покачав головой, проговорила:

– Нет, принц, народ не подвержен беспричинной ярости. Не надо от меня ничего скрывать. Так что же это – безумие или ненависть?

– Я полагаю, что это – ненависть, дошедшая до безумия.

– Ненависть к кому? Вот видите, принц, вы опять колеблетесь. Берегитесь: если вы будете и дальше так рассказывать, то вместо того, чтобы выспрашивать вас, я пошлю одного из своих берейторов в Париж, который час будет ехать туда, час выяснять обстановку и еще час ехать обратно, и в результате через три часа он расскажет мне обо всем точно и наивно, как какой-нибудь гомеровский вестник.

Господин де Дре-Брезе с улыбкой на устах выступил вперед.

– Но, государыня, – проговорил он, – что вам за дело до ненависти народа. Это вас не касается. Народ может ненавидеть кого угодно, только не вас.

Но королева даже не обратила внимания на лесть.

– Ну же, принц, рассказывайте! – обратилась она к де Ламбеску.

– Что ж, я не спорю, народом движет ненависть.

– Ко мне?

– Ко всем, кто стоит над ним.

– Так-так! Дело именно в этом, я чувствую, – решительно подытожила королева.

– Я ведь солдат, ваше величество, – заметил принц.

– Прекрасно, вот и говорите как солдат. Так что же, по-вашему, следует делать?

– Ничего, государыня.

– Как это – ничего? – воскликнула королева, воспользовавшись ропотом, поднявшимся при этих словах среди расшитых камзолов и золоченых шпаг ее окружения. – Что значит ничего? Вы, лотарингский принц, в то время как народ, по вашим же словам, жжет и убивает, заявляете королеве Франции, что с этим ничего не поделать?

Слова Марии Антуанетты вызвали новый, но на сей раз одобрительный шепоток.

Она повернулась и обвела глазами сидящих рядом людей, ища среди горящих взоров глаза, метавшие наиболее яркий пламень как признак самой непоколебимой верности.

– Ничего, – повторил принц, – потому что если дать парижанину успокоиться, он и успокоится. Он проявляет воинственность, только когда измучен. К чему распалять его радостью борьбы и давать случай вступить в бой? Сохраним спокойствие, и дня через три в Париже не о чем будет разговаривать.

– Но как же Бастилия, сударь?

– Бастилия! Закроем двери, и те, кто ее брал, окажутся в тюрьме, вот и все.

В кучке молчаливых слушателей раздались смешки. Но королева продолжала:

– Берегитесь, принц, теперь вы меня слишком уж успокоили.

С этими словами королева задумчиво оперлась подбородком о ладонь и повернулась к г-же де Полиньяк, которая, печальная и бледная, казалось, была погружена в свои мысли.

Графиня прислушивалась ко всем этим разговорам с явным страхом и улыбнулась лишь тогда, когда королева остановила на ней свой взор, но и тогда улыбка ее выглядела бледной и бесцветной, словно увядший цветок.

– Ну, что вы скажете на это, графиня? – осведомилась королева.

– Увы, ничего, – ответила графиня.

– Ничего?

– Да, ничего.

И она с невыразимым унынием покачала головой.