Анж Питу

Король не понял, почему ее взгляд и улыбка столь печальны. Его заботило одно: он хотел знать, станет ли королева противиться выполнению плана, принятого накануне. «Новый каприз», – подумал Людовик.

Эта мысль заставила его нахмуриться.

Первые же сказанные королевой слова лишь укрепили его в этом мнении.

– Государь, я много размышляла со вчерашнего дня, – заявила Мария Антуанетта.

– Так я и знал! – воскликнул король.

– Прошу вас, отошлите отсюда всех, кто не принадлежит к нашему узкому кругу.

Ворчливым тоном король велел своим офицерам удалиться.

Подле королевы осталась лишь одна фрейлина – г-жа Кампан.

Взяв своими хорошенькими ручками короля за рукав, Мария Антуанетта осведомилась:

– Почему вы уже полностью одеты? Это плохо.

– Плохо? Но почему же?

– Разве я не просила вас прийти сюда без парадной одежды? А вы – в камзоле и при шпаге. Я надеялась, что вы будете в домашнем платье.

Король не мог скрыть изумления.

Причуда королевы взметнула у него в голове целый вихрь странных мыслей, мыслей новых, а потому еще более невероятных.

Он сделал жест, в котором сквозили недоверчивость и тревога.

– В чем дело? – полюбопытствовал король. – Вы что, желаете оттянуть или ускорить то, о чем мы договорились вчера?

– Вовсе нет, государь.

– Послушайте, довольно насмешек над вопросом столь первостепенной важности. Я должен и хочу ехать в Париж, назад уже хода нет. Я сделал распоряжения, чтобы мне приготовили дворец, люди, которые поедут со мною, назначены еще вчера.

– Государь, я ничего не имею против, но…

– Подумайте только, – заговорил король, мало-помалу воодушевляясь, чтобы придать себе смелости, – весть о моей поездке в Париж могла уже дойти до парижан, и они готовятся, они меня ждут, и благожелательные умонастроения, вызванные этой вестью, могут превратиться в губительную враждебность. К тому же…

– Но, ваше величество, я вовсе не спорю с тем, что вы изволите говорить. Вчера я смирилась, в смирении пребываю и сегодня.

– Тогда к чему все эти вступления, сударыня?

– Никаких вступлений я не делала.

– Прошу прощения, а к чему же вопросы о моей одежде, о моих планах?

– В одежде-то вся суть, – сказала королева, изо всех сил пытаясь улыбнуться, но тщетно: улыбка получилась крайне мрачная.

– Чем вам не нравится моя одежда?

– Мне бы хотелось, ваше величество, чтобы вы сняли этот камзол.

– Вы полагаете, что он не подходит для такого случая? Это ведь камзол из лилового шелка. Парижане привыкли видеть меня в нем, они любят, когда я ношу этот цвет; к тому же и голубая лента выглядит на нем недурно. Да вы сами не раз говорили мне об этом.

– Я не возражаю против цвета вашего камзола, государь.

– В чем же тогда дело?

– Я возражаю против его подкладки.

– Ей-богу, эта ваша улыбка приводит меня в недоумение… Подкладка? Что за шутки?

– Увы, я не шучу.

– А теперь вы ощупываете мой кафтан… Он что, тоже вам не нравится? Белая с серебром тафта, вы сами его вышивали, это один из моих любимейших кафтанов.

– И против кафтана я ничего не имею.

– Вот странная женщина! Может, вас смущает мое жабо или эта вышитая батистовая сорочка? Но разве не должен я был принарядиться перед поездкой в свой славный Париж?

Губы королевы сложились в горькую улыбку; нижняя – та самая, за которую так не любили австриячку, – надулась и выпятилась, словно налитая ядом ненависти и гнева.

– Нет, – ответила она, – никаких претензий к вашему прекрасному платью у меня нет. Я имею в виду лишь подкладку, только ее.

– Подкладку моей вышитой сорочки? Да объяснитесь же наконец.

– Будь по-вашему, объяснюсь. Король, который вызывает ненависть и смущение и собирается броситься в толпу из семисот тысяч парижан, опьяненных триумфом и революционными идеями, – такой король, разумеется, не средневековый рыцарь, однако должен тем не менее въехать сегодня в Париж одетым в добрую броню и шлем из миланской стали, и сделать это он обязан для того, дабы ни стрела, ни камень, ни кинжал не нашли дороги к его телу.

– В сущности, это верно, друг мой, – задумчиво проговорил Людовик, – но поскольку я не Карл Восьмой, не Франциск Первый и даже не Генрих Четвертый и поскольку у нынешней монархии под шелками и бархатом ничего нет, у меня тоже под шитым шелком камзолом ничего не будет. Более того: я поеду, если можно так выразиться, с мишенью на груди, в которую будет удобно целиться. На сердце у меня орденская звезда.

Из груди у королевы вырвался сдавленный стон.

– Государь, – сказала она, – мы начинаем понимать друг друга. Сейчас вы увидите, что ваша жена отнюдь не шутит.

Она кивнула г-же Кампан, стоявшей в глубине комнаты, и та вытащила из шкафа королевы какой-то широкий, плоский, продолговатый предмет, завернутый в шелк.

– Государь, – заявила королева, – сердце короля принадлежит в первую очередь Франции, это так, но я полагаю, что оно принадлежит и его жене, и детям. Лично я не хочу, чтобы это сердце было выставлено под вражеские пули. Поэтому я приняла свои меры для защиты от опасности моего супруга, короля и отца моих детей.