Анж Питу

– А я-то был уверен, что вы не желаете войны по тем же причинам, что и я.

– Каковы же ваши причины?

– Мои? – повторил король.

– Да, ваши, – не уступала Мария Антуанетта.

– У меня лишь одна причина.

– Какая же?

– А вот какая. Я не хочу воевать с народом, потому что считаю, что народ прав.

Мария Антуанетта не смогла сдержать удивленный жест.

– Прав? – воскликнула она. – Народ прав, что поднял восстание?

– Ну конечно.

– Прав, что взял Бастилию, убил ее коменданта, городского прево, уничтожил стольких наших солдат?

– Господи, да разумеется!

– Так вот каковы ваши размышления! – вскричала королева. – И с ними-то вы и хотели меня ознакомить?

– Они пришли мне в голову, я и сказал.

– Пришли в голову во время ужина?

– Ну вот, – огорчился король, – опять вы хотите свести все к еде. Вы никак не хотите мне простить, что я не теряю аппетита, вы желаете видеть меня поэтичным и воздушным. Но что делать – у меня в семье все привыкли есть. Генрих Четвертый не только ел, но и любил приложиться к бутылке, великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый ел в три горла, король Людовик Пятнадцатый, желая вкусно поесть, сам готовил себе пирожки и заставлял госпожу Дюбарри варить ему кофе. Что поделать – когда я голоден, я не могу терпеть, поэтому приходится идти по стопам своих предков – Людовика Пятнадцатого, Людовика Четырнадцатого и Генриха Четвертого. Если вы согласитесь, что иначе я не могу, будьте снисходительны, если же считаете это пороком – простите.

– Но, государь, признайте…

– Что я не должен есть, когда голоден? Нет, – спокойно покачав головой, проговорил король.

– Я не об этом, я говорю о народе.

– А-а…

– Вы должны признать, что народ не прав.

– Не прав, что поднял восстание, не более того. Давайте посмотрим, что у нас за министры. Сколько из них за время нашего правления действительно заботились о народном благе? Двое: Тюрго и господин де Неккер. Вы с вашей компанией заставили их прогнать. Из-за одного разразился бунт, из-за другого, быть может, вспыхнет революция. Теперь поговорим о других. Очаровательные люди, не так ли? Господин де Морепа, креатура моих тетушек и сочинитель песенок! Но петь должны не министры, петь должен народ. Господин де Калонн? Он славится лишь своими острыми словечками. Придите к нему как-нибудь и попросите о чем угодно, и он вам ответит: «Если это возможно, считайте, что это уже сделано, если невозможно – значит, будет сделано». А такое словечко стоит народу миллионов сто. Поэтому не удивляйтесь, что он находит его не столь остроумным, как считаете вы. Поймите же, сударыня: если я держу при себе тех министров, что обирают народ, и гоню тех, кто его любит, то тем самым вовсе его не успокаиваю и не прививаю ему любовь к правительству.

– И поэтому он имеет право бунтовать? Не вздумайте высказать эту мысль прилюдно! Нет, ей-богу, я рада, что вы изволили высказаться лишь в моем присутствии. Что было бы, если бы вас услышали!

– Да, да, – отозвался король, – все это я уже выучил наизусть. Я прекрасно знаю, что, услышь меня все эти ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи, они лишь пожали бы плечами у меня за спиной. Но все они мне жалки, эти Полиньяки, которые обдирают вас как липку, тем самым позорят, и которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам миллион двести тысяч ливров; эти Сартины, которым я пожаловал пенсию в девяносто тысяч ливров и которые получили от вас двести тысяч ливров в качестве вспомоществования; этот принц Цвейбрюккенский, которому вы принудили меня дать девятьсот сорок пять тысяч ливров для уплаты долгов; эти Мари де Лаваль и госпожа де Маньенвиль, получившие по восемьдесят тысяч ливров пенсиона; Куаньи, облагодетельствованный как только возможно, который однажды, когда я решил уменьшить ему жалованье, зажал меня в угол между дверями и отдубасил бы, не сделай я так, как он хотел. Это же все ваши друзья, не так ли? Нечего сказать, вот друзья так друзья. Сейчас я вам кое-что скажу, хотя вы и не поверите, что это правда: если бы все эти ваши друзья были не при дворе, а в Бастилии, народ стал бы ее укреплять, а не разрушать.

– О! – не сдержав гневного жеста, выдохнула королева.

– Говорите что угодно, но так оно и есть, – безмятежно отозвался Людовик XVI.

– Ничего, скоро у вашего любимого народа не будет повода ненавидеть моих друзей, потому что они покидают страну.

– Как, они уезжают? – вскричал король.

– Вот именно, уезжают.

– Полиньяк со своими женщинами?

– Да.

– Слава тебе господи, тем лучше! – воскликнул король.

– Как это тем лучше? Как это слава тебе господи? И вы нисколько не сожалеете?

– Нисколько, пусть едут. Может быть, им не хватает денег на отъезд? Я дам им денег, и они-то впустую не пропадут, уверяю вас. Скатертью дорога, господа! Скатертью дорога, судари! – с очаровательной улыбкой заключил король.

– О да, разумеется, – проговорила королева. – Вы, я вижу, одобряете трусов.

– Ага, значит, вы все-таки отдаете им должное?

– Но они же не уезжают, – вскричала королева, – они дезертируют!

– Какая разница, главное, чтоб их здесь не было.