Анж Питу

Выходя с постоялого двора, Питу увидел, что его каска и сабля по-прежнему привлекают всеобщее внимание.

Пройдя сто шагов, он оказался в центре толпы.

Питу явно снискал в округе громкую славу.

Мало кому из путешественников так везет. Хотя солнце, как принято говорить, светит всем, далеко не каждый, возвращающийся в свое отечество с желанием стать пророком, бывает обласкан его лучами.

Не у всякого есть такая сварливая и скупая до умопомрачения тетка, как тетушка Анжелика; не всякий Гаргантюа, способный съесть целого петуха с рисом, платежеспособен и в состоянии выложить экю правопреемникам жертвы.

Но что еще реже выпадает на долю этих возвращающихся к родным пенатам путешественников, начало легенд о которых восходит к «Одиссее», — это возможность вернуться с каской на голове и с саблей на боку, особенно в тех случаях, когда остальной наряд не имеет ничего общего с мундиром.

Между тем, внимание сограждан Питу привлекали в первую очередь его каска и сабля.

Итак, если не считать любовных огорчений, испытанных Питу по возвращении, судьба, как мы видим, щедро вознаградила его и осыпала милостями.

Несколько жителей Виллер-Котре, которые накануне проводили Питу от дверей аббата Фортье на улице Суасон до двери тетушки Анжелики в Плё, решили продолжить торжественный прием и проводить Питу из Виллер-Котре в Арамон.

Сказано — сделано; и видя это, жители Арамона также наконец оценили своего земляка по достоинству.

Впрочем, семя упало на благодатную почву. Первое появление Питу, при всей своей краткости, оставило след в умах: его каска и сабля запечатлелись в памяти тех, кому он явился в лучезарном нимбе.

Поэтому обитатели Арамона (Питу почтил их вторичным возвращением, на что они уже и не надеялись) окружили его почетом и просили его сложить свои военные доспехи и раскинуть шатер под четырьмя тополями, осенявшими деревенскую площадь, — одним словом, арамонцы молились на Питу, как в Фессалии молились Марсу в годовщины великих побед.

Питу тем быстрее дал себя уговорить, что это совпадало с его намерениями: он решил обосноваться в Арамоне. Итак, он соизволил поселиться в комнате, которую один воинственный местный житель сдал ему вместе с обстановкой.

Обстановка эта состояла из дощатой кровати с подстилкой и тюфяком, двух стульев, стола и кувшина для воды.

Все это хозяин оценил в шесть ливров в год — столько же стоили два петуха с рисом.

Когда хозяин и наниматель уговорились о цене, Питу вступил во владение этими апартаментами и угостил выпивкой тех, кто его сопровождал, а поскольку события ударили ему в голову не меньше, чем сидр, он, стоя на пороге своего нового жилища, произнес речь.

Речь Питу стала в Арамоне большим событием: вся деревня собралась у его дома.

Питу получил кое-какое образование; он умел складно говорить; он знал десяток слов, посредством которых в ту эпоху строители народов, как их называл Гомер, побуждали к действию народные массы.

Конечно, Питу было далеко до г-на Лафайета, но и Арамону было не близко до Парижа. Разумеется, в смысле духовном.

Питу начал с вступления: даже аббат Фортье при всей своей требовательности выслушал бы его не без удовольствия.

— Граждане, — сказал он, — сограждане! Слово это сладостно произносить, и я уже называл так других французов, ибо все французы — братья; но здесь, мне кажется, я говорю его настоящим братьям, ибо в Арамоне, среди моих земляков, я чувствую себя в родной семье.

Женщины, входившие в число слушателей и являвшиеся не самой доброжелательной частью аудитории, — ведь у Питу были слишком мосластые коленки и слишком тощие икры, чтобы с первого взгляда расположить женщин в его пользу, — так вот женщины, услышав слово «семья», подумали о бедном Питу, беспризорном сироте, после смерти матери никогда не евшем досыта; слово «семья», произнесенное мальчиком, не имевшим ее, затронуло у многих арамонок ту чувствительную струну, что открывает вместилище слез.

Закончив вступление, Питу приступил ко второй части речи — повествованию.

Он рассказал о своем путешествии в Париж, о шествии с бюстами, о взятии Бастилии и мести народа; он вскользь упомянул о своем собственном участии в боях на площади Пале-Рояля и в Сент-Антуанском предместье; но чем меньше он хвастал, тем больше вырастал в глазах своих земляков и под конец рассказа каска его была уже величиной с купол собора Инвалидов, а сабля — размером с арамонскую колокольню.

От повествования Питу перешел к доказательству, тонкой операции, по которой Цицерон узнавал истинного оратора.

Он показал, что справедливое недовольство народа вызвали не кто иные, как скупщики. Он сказал два слова об отце и сыне Питтах; он объяснил причину революции привилегиями, данными дворянству и духовенству; наконец, он призвал обитателей Арамона — этой малой частицы Франции — последовать примеру народа Франции в целом, то есть объединиться против общего врага.

А затем он перешел от доказательства к заключению, сопроводив его величественным жестом, отличающим всех истинных ораторов.

Он уронил саблю и, поднимая, как бы невзначай вынул ее из ножен.