Ангел над городом. Семь прогулок по православному Петербургу

16 июня 1757 года армия генерал-фельдмаршала С. Ф. Апраксина выступила из Ковно к прусской границе. Армии была поставлена задача взять Кенигсберг.

25 июня взяли Мемель – крепость Восточной Пруссии на Куршском заливе.

14 июля – Вержболово.

31 июля – Инстербург.

19 августа состоялось сражение при Гросс-Егерсдорфе. Хотя потери русской армии оказались значительней прусских, но прусские войска вынуждены были отойти, открывая дорогу на Кенигсберг для русской армии.

И вот, после этого, протоптавшись несколько недель на месте, 7 сентября С. Ф. Апраксин, по указанию, как считают некоторые исследователи, канцлера А. П. Бестужева, приказал отойти от занятых русскими войсками прусских крепостей. Бессмысленными оказались все потери русской армии.

Елизавете Петровне и солдатиков русских было жалко, и двум миллионам рублей, которые были затрачены на эту абсолютно бессмысленную прогулку генерал-фельдмаршала, императрица тоже могла бы найти лучшее применение.

Началось следствие, в Санкт-Петербурге были произведены аресты. У арестованных изъяли документы, среди которых были найдены также… письма будущей императрицы Екатерины.

«Граф Бестужев, – признавалась Екатерина в “Собственноручных записках”, – прислал сказать мне через Штамбке, какой оборот принимает поведение фельдмаршала Апраксина, на которое императорский и французский послы громко жаловались; он просил меня написать фельдмаршалу по дружбе и присоединить к его убеждениям свои, дабы заставить его повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный.

Действительно, я написала фельдмаршалу Апраксину письмо, в котором предупреждала о дурных слухах в Санкт-Петербурге и о том, что его друзья находятся в большом затруднении, как оправдать поспешность его отступления, прося его повернуть с дороги и исполнить приказания, которые он имел от правительства».

Вдумаемся в смысл этого признания… Если Екатерина считала возможным для себя просить командующего русской армией изменить решение об отступлении, поскольку враги придают этому оборот гнусный и пагубный и в результате этого друзья попали в большое затруднение, не зная, как оправдать поспешность отступления, значит, и само отступление, хотя бы отчасти, производилось с ее ведома, а может быть, и по ее указанию.

Тем не мене, нелепо предполагать, будто будущая императрица Екатерина воздействовала на Апраксина к предательству из каких-то там немецко-патриотических соображений. Екатерина была слишком большой эгоисткой, чтобы быть еще и немецкой патриоткой. Все намного проще. В пропрусскую коалицию ее загнала нужда. Это была та партия, которую она создавала при дворе. Эта партия и затянула ее в дело об измене Апраксина.

Зима 1757–1758 года – самое страшное время для Екатерины. Удары сыпались один за другим. Вскоре после ареста Апраксина посадили под домашний арест и самого канцлера Бестужева… О его аресте Екатерина узнала из записки саксонского посла Станислава Понятовского31…

«Эти строки ошеломили меня… – писала она. – Перечитавши их я сообразила, что мне нет никакой возможности не быть замешанной в это дело… Тысячи ощущений, одно другого неприятнее, наполнили мне душу. Словно с кинжалом в сердце я оделась и пошла к обедне».

Словно с кинжалом в сердце и жила Екатерина в ту зиму. Она не знала, успел ли Бестужев сжечь ее письма…

И вот новый удар: переписка Штамбке и Понятовского с Бестужевым открыта.

Снова погрузилась Екатерина в мрак неизвестности. Это было особенно тягостно для ее деятельной натуры. Она не знала, что известно императрице, и поэтому не знала, как ей следует вести себя. Надо раскаяться? Или же надо просто сохранять вид, что ничего не было, и эти расследования совершенно не касаются ее?

Положение усугублялось тем, что Екатерина не могла ничего выведать ни у императрицы, которая прекратила все контакты с нею, ни у мужа. И тут можно только восхититься будущей императрицей Екатериной…

Когда, казалось, все было против нее, когда приближенный к Петру III голштинец Брокдорф открыто говорил о Екатерине, что пришла пора «раздавить змею», она не дрогнула и не растерялась.

В этих обстоятельствах Екатерина проявила великое мужество и великую стойкость. Проанализировав и трезво оценив сложившуюся ситуацию, она пришла к выводу, что хотя о ее переписке с заговорщиками-изменниками и известно следствию, но, видимо, главные письма участники заговора успели уничтожить.

Действительно… Если бы в руки следствия попали письма, в которых Екатерина убеждала Апраксина отказаться от марша на Кенигсберг, чтобы поспеть вернуться в Россию к кончине государыни, или письма, где она обсуждала с Бестужевым свои права и обязанности правительницы после смерти Елизаветы Петровны, реакция императрицы была бы более жесткой и стремительной. Наверняка судьба Екатерины была бы решена тогда в самый короткий срок и весьма неблагоприятно для великой княгини.

Но таких писем не отыскалось. Апраксин и Бестужев уничтожили главные улики.