Андрей Столяров

Кресло грузно скрипит. Тетка, видимо, в самом деле усаживается в него. Ничего себе блям, отмечает Лизетта. А дядь Леша, оказывается, вовсе не прост. Неужели и Павлик такой же, как он, а я вижу его лишь сквозь «инверсию гендерного репертуара»?

Она с интересом смотрит на Павлика.

Тот как раз поднимается и слегка ей кивает: пошли.

Комната выглядит как после бандитского грабежа: ящики шкафа выдвинуты, в них матерчатыми цветными пластами проглядывает белье, одна из секций для одежды опустошена, зато на диване вздымается груда платьев, курток и шуб. Везде валяется скомканная бумага, пластиковые сумки, обрезки веревок, смятые полиэтиленовые мешки. И посреди этого пугающего разгрома, поставленный на попа, высится чудовищный чемодан, совершенно неподъемного вида.

Ну-ну. И как они собираются его тащить?

К тому же воздух в комнате напряжен. Он насыщен эмоциями выдернутых из обычной жизни людей. Кажется, чиркни спичкой, и он вспыхнет бледным огнем — сгорит дотла, образуется пустота, в которой будет нечем дышать. Тетка, как новогодняя елка, увешанная побрякушками, уже сейчас судорожно, по-рыбьи открывает и закрывает рот. Так же нервно вздыхает Ира­ида Игнатьевна, с потерянным видом топчущаяся у письмен­ного стола. Она словно ищет что-то забытое и никак не может найти. И медленно, пытаясь, видимо, сохранить спокойст­вие, делает глу­бокий вдох, а затем выдох Зиновий Васильевич, сидящий как на допросе у следователя: руки на коленях, прямая спина, в глазах — тоска. Напряжения не чувствует, похоже, лишь один человек, неподвижный, примостившийся на стуле в углу. Зовут его, как уло­вила Лизетта, Чинок, и непонятно, что это — имя, фамилия или прозвище. Кажется, армейский товарищ дядь Леши. Правда, лучше бы уж он нервничал, как и все. Страшновато смотреть на его твердое, мертвое, как из застыв­шего парафина, лицо, на пластмассовые глаза, уставившиеся в одну точку. Кажется, что если Чинок вдруг попытается заговорить или, не дай бог, улыбнуться, то парафин потрескается, ссыплется чешуей, с мелким шорохом и откроется чуть сплюснутый по бокам череп в белизне гладких костей.

Так может выглядеть зомби, живой мертвец.

Хотя возможно, что у Лизетты тоже — нервные глюки. Тем более что дядь Леша, тычущий пальцем в пульт, не поднимая лица, говорит:

— Слушай, Чинок, ты бы пока откатил эту хрень. Вообще — сядь в машину, присматривай, как там и что…

— Угум, — отвечает Чинок.

И ничего, парафин с него не сыплется.

Чемодан с глухим грохотом едет к дверям. От его колесиков остаются вдавленные следы на паркете. Ираида Игнатьевна, глядя на них, чуть ли не всхлипывает:

— Год назад всего постелили, и вот…

— Спокойно, Маш, я — Дубровский, — прерывает ее дядь Леша, щурясь на пульт. — Сойди с «мутного глаза», мешаешь…

— А куда?

— Вон туда…

Экран телевизора наконец загорается, и диктор, точно с нетерпением дожидавшийся этого, строгим го­лосом говорит, что «по сообщениям из различных источников, имеется большое чис­ло жертв с обеих сторон. Бои идут в непосредственной близости от арконской Станции, периметр которой части, верные Нуала Ндогу, действующему президенту страны, контролируют со вчерашнего дня. Зафиксированы прямые попадания в защит­ное поле. В рай­он столкновений срочно выехала миссия наблюдателей Организации Объединенных Наций. Напоминаем, что предста­витель арконской цивилизации еще три дня назад заявил: прием мигрантов на данной Станции временно прекращен. Он подчеркнул также, что Аркон по-прежнему при­держивается принципа абсолютного невмешательства во внут­ренние дела Земли».

Изображения, сопровождающие закадровый текст, темные и расплывчатые. Снималось, видимо, ночью, к тому же картинка не­прерывно подпрыгивает и дрожит. Можно различить только вска­кивающие и падающие фигуры, мутные вспышки, разрывы, плавающие в воздухе звездочки сигнальных ракет. И вдруг ясный и четкий кадр — огненный осьминог, корчащийся на пленке: защитное поле Станции растворяет в себе попавший в него артиллерийский снаряд.

— Это где? — испуганно спрашивает Ираида Игнатьевна.

— Это в Африке, — не оборачиваясь, говорит дядь Леша и поманивает ладонью мечущийся экран. — Ну, давай-давай, родной… Ближе к делу… Давай!..

Словно повинуясь его призыву, картинка меняется. Теперь это город, широченный проспект, ближние новостройки с мощными, будто крепости, мрачноватыми, еще сталинскими домами. Трехэтажное здание с портиком, чуть сдви­нутое газоном от мостовой, окружено, будто кляксой, плотной толпой. Видны транспаранты: «Предатели!», «Арконские крысы!», «Руки прочь от Зем­ли!», «Вы же люди! Останьтесь!», «Эта планета принадлежит только нам!»… Видна цепь полицейских, похожих в своем чер­ном, стеклопластовом обмундировании на марсиан, виден ле­жа­щий на боку рогатый автобус, безобразно помятый, с выбитыми по всей длине стеклами, и другой автобус, еще на колесах, но тоже покореженный ударами в лоб.