Андрей Столяров

Через месяц все телеканалы Земли показывали во множе­стве ракурсов одну и ту же картинку. В бледно-сером небе Аравии появляется еле видимое даже в приборы пятно, проступающее первоначально просто как сгущение воздуха. Оно быстро растет и за минуту превращается в модуль, действительно очертаниями похожий на срезанное снизу яйцо. Высота модуля — пятьдесят восемь метров, диаметр — двадцать пять. Инверсионного следа, оставляемого самолетами, за ним нет. Мо­дуль плоским дном своим садится на верхушку бархана, застывает, как позже было подсчитано, на двенадцать секунд, а затем мед­ленно, но вполне заметно для глаз, погружается в блеклую, какую-то соляную на вид толщу песка. На поверхности остается лишь конус, быстро меняющий цвет: только что он был серебристо-морозным, и вот уже — черный, непроницаемый, как антрацит. Далее около часа не происходит вообще ничего, паузу запол­няет безудержная трескотня комментаторов, и вдруг опоясывает бархан четкая, яр­ко-оранжевая полоса, а над ней легкой синью смыкается ку­пол защитного поля.

Я видел все это собственными глазами. И скажу честно: по телевизору зрелище выглядело гораздо более впечатляющим. Я это потом специально сравнил. Но ведь здесь важен еще и эффект присутствия, чего, конечно, ни один экран не мо­жет воспроизвести. Арконцы заверили, что никакой опасности для людей посадка не представляет, не будет ни излучений, ни ударных, ни световых, ни акустических, ни электромагнитных, ни гравитационных волн, и потому метрах в двухстах от заранее отмеченного бар­хана, у ограничительной линии — военные ее все-таки провели — скопилось около трехсот человек: пятьдесят официальных экспертов, которых назначил ДЕКОН, столько же политиков и чиновников, в том числе делегация во главе с генеральным секретарем ООН, ну и, конечно, свободный от дежурств технический персонал.

Говорят, что один из многочисленных обозревателей, кажет­ся Си-эн-эн, находясь в прямом эфире, искренне сожалел, что в этот судьбоносный и торжест­венный миг не прозвучал во всю мощь Гимн Земли (который, заметим, еще тре­бовалось написать; по­чему-то за месяц подготовки к прибытию никому это в голову не пришло). Не знаю, может быть, он был и прав. Меня, однако, охва­тило тогда какое-то тревожное настро­ение. Был яркий полдень, сушила горло ошеломляющая жара, я находился в толпе, средь оживленно переговаривающихся лю­дей, две желто-патлатые дамы возле меня, повизгивая как болонки, подпрыгивали и размахивали флажками ООН. Все было абсолютно, абсолютно нормально, и вместе с тем мне почему-то казалось, что я пребываю на острове, затерянном в океанской глуши, что я один, на тысячи миль нет более ни­кого, — и вот из тревожного плеска волн, из темных глубин, куда человек еще не проник, всплывает некое мифическое су­щество, бьет щупаль­цами по воде, приподнимает тяжелые веки, и светлые, без зрачков, фос­форические глаза его начинают ощупывать мир, принадлежащий отныне — только ему…

7

Лизетта — это не имя. Лизетта — это домашнее прозвище, которое придумал отец. И сразу же пояснил, что так звали любимую собачку Петра Первого. Лизетта видела в Кунсткамере ее чучело: жалкая такая бродяжка с кривыми лапками. Но иногда Лизетта и в самом деле ощущает себя собачкой, стоит отцу поманить, и она бросается к нему со всех ног, захлебываясь от счастья.

Сейчас, правда, бросаться ей не к кому. Отца в последний раз она видела месяц назад, когда он на полдня прилетел в Петербург из Саудовского королевства, уже вечером должен был уехать в Москву, оттуда — на арконскую Станцию. Домой, к ним с Анжелой, заглянул всего на пару часов, даже чуть меньше, и основную часть этого нескладного времени они гуляли по городу. Он сам ей вдруг предложил. Прошлись по Загородному проспекту, чиркнули по Измайловскому, свернув на­пра­во мимо Троицкого собора, затем по Садовой аж до самого Невского, назад вернулись по изогнутой набережной Фонтанки. Отец сказал, что соскучился по городскому пейзажу.

— В пустыне — жара, ветер, песок… До горизонта — одни барханы… Нет красок… Утомительное однообразие… Ящерицы бегают вот такие — полметра длиной…

И действительно, будто впитывая в себя, смотрел на разноцветные фасады домов, на пожарное депо с вытянутым к небу четырехугольным пеналом башни, на громадный безлюдный сад, скрывающий Военно-медицинскую академию, на раздробленную мелкими всплесками воду Фонтанки, в перспективе которой вздымались синие, в веселых серебряных звездах купола Троицкого собора.

Именно тут она вдруг решилась и напрямую спросила:

— Какие они?

И отец, немного подумав, ответил, что если коротко, то они — просто другие.

— Ты только не читай всякую чушь в интернете. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не коварные и не наивные, просто — совершенно другие. Нам их не понять. И я не уверен, что они, в свою очередь, понимают нас, сколько бы сведений о Земле они ни собрали…

— Но они же не собираются нас завоевывать?

Отец усмехнулся:

— Смотря что считать завоеванием…