Андрей Столяров

— Но почему именно сегодня? — беспомощно барахтаясь, спрашиваю я.

— А потому что… — Сара горячим языком проводит мне по щеке.

— Так все-таки почему?

— Да потому, что завтра ты улетаешь в Москву...

29

В Москве я провожу тоже ровно пять дней. Правда, не в самом городе, где сейчас бушуют протестующие мигранты, и, слава богу не в больнице, не в изоляторе, не в тайной лаборатории ФСБ. Меня размещают на даче, в каком-то, видимо, закрытом поселке, названия которого я так и не выяснил, въезд туда с шоссе перегораживает военный блокпост.

Дача сравнительно небольшая, но двухэтажная и, наверное, благодаря евроотделке, имеет сугубо казенный вид: случайные олеографии в коридорах, солидная, но стандартная мебель в стандартных комнатах. Я живу на втором этаже, а на первом рас­полагаются двое охранников — они, с одной стороны, присматривают за мной, а с другой, с помощью мониторов обозревают участок и примыкающие к нему территории. Сам участок довольно обширный, порос елями, соснами и окружен двухметровой, сплошной кирпичной стеной. Ворота здесь тоже сплошные, разумеется, толстые, металлические, так что от внешнего мира мы отделены надежно и прочно. Из окна своей комнаты я — поверх ограждения — ви­жу те же мохнатые сосны, а вдалеке — еще одну дачу, по облику точ­ную копию нашей.

Уединение полное, и после скученности и суматохи нашего Центра оно мне нравится. Я с удовольствием брожу по тропинкам, усы­панным прошлогодними иглами, и с наслаждением — после жары и песка — вдыхаю воздух, пахнущий янтарной смолой. За пре­делы участка, как пояснил один из охранников, мне выхо­дить «не рекомендуется», что в данном случае является лишь эв­фемизмом выра­жения «запрещено», но у меня в комнате есть большой экран, интернет, я два-три раза в день наблюдаю за событиями в Мос­кве: горящие автомашины, осколки выбитых дверей и вит­рин, бесконечные колонны людей, взды­мающих транс­паран­ты и вы­крикивающих дикие лозунги сквозь лес поднятых кулаков, струи водометов, ват­ные облака слезоточивого газа, цепи омо­новцев, прикрывающихся щитами от летящих в них банок, буты­лок, камней… Я слушаю заявления мэра сто­лицы «о безумии эт­ни­ческих радикалов, бу­доражащих своей демагогией десятки ты­сяч лю­дей»… о том, что «не правительство России, не прези­дент и не мэр, а лишь са­ми аркон­цы опреде­ля­ют порядок вы­дачи виз на Терру, российские граж­дане не имеют здесь никаких преимуществ перед мигрантами»… о том, что «бесчинства в бли­жайшее время будут жестко пресе­чены, а все преступные эле­менты будут привлечены к уголовной ответ­ст­вен­ности»… Я слу­шаю все это и думаю, что мы опять по­лучаем по лбу теми же са­мыми граблями. Если политики стал­киваются с угрозой (собы­тием или процессом), которая по мас­штабу превы­шает уровень их понимания, то они, принимая ре­шение, за­ни­жают до своего уровня сам этот масштаб. Говоря про­ще, ни­кто не начинает Пер­вую мировую войну, начинают лишь ма­ленькую побе­доносную войну Австро-Венгерской импе­рии про­тив Сер­бии. А потом все разводят руками: с чего это вдруг вспыхнул всемирный пожар? И дело тут, конечно, не только в полити­ках. Дело в том, что мы, пребывая в нынешней ситуации неопре­деленно­сти, все силь­нее и глубже погружаемся в коллективное бессо­зна­тельное, в инстинкты возбужденной толпы, которая руко­вод­ст­вуется не ра­зумом, а страстями, и позитивировать их может лишь еще боль­шая страсть, которой ни у одного из современных политиков нет.

А вообще моя жизнь в эти пять дней протекает довольно скучно. Ежедневно, точно в девять утра на даче появляются двое крайне воспитанных молодых людей, сразу же представив­шихся сотрудниками службы внешней разведки, мы усаживаемся в гос­тиной первого этажа и под кофе (хотя молодые люди, демон­ст­рируя, видимо, служебную скромность, предпочи­тают чай) на­чи­наются бесконечные, утомительные расспросы: что кон­кретно я видел, пребывая под Куполом, о чем мы беседовали там с Виллемом, как я ощущаю влияние арконского пси­хоген­ного поля и каковы его внешние признаки, если, конечно, они есть вообще… Разговор наш протекает под видеозапись, одни и те же во­просы повторяются с удручающей монотонно­стью мно­жество раз. Это похоже на мои «беседы» с Междуна­родной ко­миссией, разница только в том, что здесь я не могу защитить се­бя ника­ки­ми бюрократическими препонами. Моло­дые люди ве­дут себя с предельной корректностью, но неуклонно выдер­жи­вают зада­ва­емый ими сюжет. На мои возражения, что я все это уже рас­сказывал, добавить нечего, уже не ворочается язык, тер­пеливо ответ­ствуют, что именно при такой руминации (на­вязчивом про­говаривании одних и тех же вопросов) обыч­но всплывают мелкие, но существенные детали.

— Какие?

— Ну, Илья Васильевич, предоставьте судить об этом нам…