Андрей Смирнов

ускорить инициацию не следовало — нужно было просто выполнять то немногое, что от него

ждали. Он почти перестал ощущать свое тело и начал опасаться, что вот-вот упадет, но все-таки

смог сделать несколько последних шагов и опуститься у алтаря на колени. Двое служителей

положили его руки на алтарь, кто-то подтолкнул голову так, чтобы лоб соприкоснулся с камнем.

Издалека, из какой-то сияющей бездны донесся голос Рийока — но этот голос не мог

принадлежать человеку. Это был гром и шепот, грохотанье небес и пение рассвета. Дэвид не видел

говорившего, но ощущал как тот огромен, чувствовал себя рядом с ним лилипутом или червяком;

так же ему казалось, что если бы говоривший не сдерживал свою мощь, она тот час же испепелила

и раздавила бы его, Дэвида. У него спросили, желает ли он служить братству, предает ли свое

сердце и душу Источнику Блага, и готов ли он жить и сражаться за то, чтобы счастье и свет

истины распространились по всему мирозданию. На все три вопроса Дэвид ответил

утвердительно, и, учитывая его состояние, нельзя сказать, что он покривил душой. Он переживал

что-то близкое к экстазу: его собственное прошлое существование казалось пылью по сравнению с

тем, что сейчас говорило с ним и несло куда-то в потоке своей силы. Он не чувствовал рук,

которые отняли его голову от алтаря — увидел лишь, как изменилась картинка. Вместо образов,

которые рисовал внутренний взор, перед его глазами опять был внешний мир — но как же он

изменился! Внутреннее и внешнее смешались. Полутемный храм сиял, как будто бы состоял из

полого хрусталя, в котором переливалось жидкое золото. Сияющее существо — многокрылый

ангел с высветленным, преображенным лицом мастера Рийока — вытянул жезл и прикоснулся его

навершием ко лбу, губам, а затем и к груди Дэвида — при последнем касании землянину

показалось, что жезл через кожу, мышцы и кости дотянулся до его сердца. Но это был не жезл, а

жгучий огонь. Боль была ужасной, руки Дэвида рефлекторно дернулись к груди… собственные

движения показались ему плавными и замедленными, как во сне. Он не думал о том, что хочет

сделать — он просто пытался взять то, что причиняло ему боль. Он почувствовал огонь — живой, пульсирующий в воздухе комок и увидел, как Рийок убирает жезл. Этот обжигающий сгусток и

был той частицей силы, которую оставил в нем светоносный ангел. Боль почти прошла,

сменившись странным чувством наполненности и открытости какому-то новому, неведомому до

сих пор измерению реальности. Дэвид держал пламя бережно, словно собственное сердце — да в

эту минуту ему, в общем-то, и казалось, что ничто иное как свое сердце, превращенное в пламя, он

и держит в руках. Чуть позже он понял, что ощущение огня вызывается изобилием силы, которое

источает сгусток — неукротимая и чистая, тем не менее, эта сила все же не принадлежала Огню.

Это был Свет, сконцентрированный до предела, звезда, которую ангел сорвал с неба и вложил в

руки смертного человека. Дэвид поднял взгляд. Рийок по-прежнему был светоносным существом,

но теперь сквозь образ хрустального сверкающего храма стал проявляться иной храм, полутемный

и недвижный. Все смазывалось. Дэвид чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Откуда-то

пришло знание о том, что он должен сделать, и он, повинуясь велению, вложил ослепительную

звезду в собственную грудь. Потом все потемнело. Была еще боль, но отстраненная, как будто бы

страдал какой-то другой человек. Сияющие потоки баюкали Дэвида и влекли куда-то… Он плыл

по стране, сотканной воображением: Имя Света стало плотом, который нес его по реке из

расплавленного золота меж холмов из драгоценностей — к морю и прекрасному, ужасающему,

безмерному солнцу… Потом все растворилось в его лучах и больше Дэвид ничего не видел.

***

Сознание возвращалось медленно, как бы собираясь из крупиц, которые накапливались со

временем, а затем, достигая некой критической массы, переходили в новую, более высокую форму

самоорганизации. Строго говоря, беспамятство возвращению сознания вовсе не предшествовало

— Дэвид как-то воспринимал окружающий мир, но это восприятие было начисто лишено

рефлексии, самосознания: он целиком жил теми впечатлениями, которые имел, не имея никакого

«я», отдельного от них. Так смотрят на мир животные и дети: нет «я», есть лишь переживание,

обладающее безусловной реальностью. То, что переживал Дэвид в эти часы — а может быть,

минуты или дни — описать не так-то просто, поскольку переживания, которые он имел, вряд ли

могли принадлежать человеку. В чем-то это было подобно удивительному сну, совершенно

лишенному предметов, а также привычных измерений пространства и времени; этот сон содержал

в себе смысл, который невозможно выразить средствами человеческого языка. Но Дэвид

пробуждался. Аморфное, расплывчатое сознание приобретало форму — вернее сказать,

возвращалось в ту форму, в которой оно находилось прежде инициации в Храме. Словно кто-то

выплеснул воду из кувшина, в котором она содержалась, и эта вода разлилась и превратилась в

целое море, и вот теперь «море» собиралось обратно в сосуд. Прошли часы, прежде чем