Андрей Рублёв, инок

Перевалив за середину поля, Андрей увидел вдали темнеющие кровли придорожных дворов. При мысли о колодце с холодной водой и коротком отдыхе невольно прибавилось шагу.

Первый же двор оказался корчемным. Из распахнутой двери постоялого дома несся шум голосов, криков, неурочного бражничанья. Не прислушиваясь, Андрей направился к колодезному срубу. Сбросил деревянную окованную бадью и стал наматывать цепь на ворот. Потом пил, наклонясь, целиком погружая в воду лицо, разгоряченное от солнца. Оторвавшись, приметил поодаль отроковицу лет восьми с растрепанной косой, робко глядевшую на него. В руках девчушка держала открытый жбан и под мышкой обвернутый тряпицей калач.

– Испей! – сказала она, подходя. В глазах девчонки, несмотря на робость, светилось бесстрашное любопытство. – Мамка тебе послала. За твои молитвы.

– Спаси вас Бог.

Иконник с благодарностью принял жбан. Отпив молоко до половины, вернул сосуд. От протянутого калача отказался.

– За кого молиться просите?

– За дядьев Миняя и Прохора да за братка моего малого Кирюшку. Татары их в полон забрали, а Кирюшку в корзине седельной уволокли. – По-взрослому серьезный взгляд отроковицы заволокло влагой. – Батька говорит, его там в идольской магометовой вере взрастят.

Андрей легко прикоснулся рукой к ее лицу, смахнул с алой загорелой щеки слезинку. Хотел сказать что-то в утешение, но тут из сеней на крыльцо дома вывалились, горланя, двое мужиков. За руки и за ноги они тащили третьего.

– Не блюй, с…, на святы образа… – пьяно орали. – Не то язык тебе прижмем и засунем… С жидами стакнулся, скотина холощеная…

Размахнувшись, они скинули его в грязь под ступени, отряхнули руки и вернулись в дом. Брошенный то ли с мычаньем, то ли со стоном пытался подняться, но не смог одолеть хмельную тягу.

Посмотрев на его бесплодные старания, Андрей пошел к нему.

– Не надо, – потянула за мантию девчонка. – Отоспится, ничо! Замараешься, – жалостно убеждала она монаха, шагая следом.

– Ступай к мамке, – строго сказал он ей.

Но девчонка не отставала.

Андрей взял пьяного за плечо. Тот замахал дланью, невразумительно бормоча. Иконник перехватил его руку и стал поднимать с земли.

– Кузьма? – От удивления иконник ослабил захват, и пьяный вновь повалился. – Ты ли?

– Я Кузьма… – с пьяной развязностью изрек тот. – Рагоза сиречь… А ты кто?..

– Не узнает. – Обрадованный монах повернулся к девчонке. – Видишь, и из татарского плена возвращаются.

Она прижала к лицу кулачки.

– Хоть бы и такой, да только б вернулся! – выпалила скороговоркой и побежала прочь, сверкая голыми пятками из-под рубахи.

– А сеновал-то где у вас? – крикнул вдогонку ей иконник.

– Тама! – махнула она.

Андрей взвалил мычащего Рагозу на плечо и потащил через двор. В полутемном амбаре прошлогоднего сена почти не осталось, едва наскреб тощую горку и уложил пьяного. Под храп бывшего своего дружинника сам устроился на полу, опершись спиной на стену, достал из сумы сухарь, испеченный пополам с соломенной трухой.

Покончив с неторопливым обедом, прикрыл веки и мысленный взор опустил к сердцу, на которое привычно легла молитва.

…Рагоза очнулся, когда дверные щели амбара зарозовели от закатного света. Встал на карачки и упер мутные очи в Андрея. Мирские порты и длинная рваная в вороте рубаха были замараны грязью, лицо – красным и опухшим от бражничанья, длинные волосы торчали колтунами. Муть во взгляде медленно прояснялась, вытесняемая испугом. Так на четвереньках и попятился, пока не уткнулся задом в стену.

– Ты?.. Рублёв? – выговорил хрипло.

Андрей, тоже не вставая, подался в его сторону.

– Чего ты испугался, Кузьма? Я живой и ты живой. Оба живы, и слава Богу. Только не пойму, отчего ты в таком виде. Ведь ты монах. Неужто татарский плен тебя изломал так? А я-то думал, что уже и не встретимся на грешной земле. Радость, Кузьма, понимаешь – что увидел тебя, что сберег тебя Бог.

Рагоза привалился к бревенчатой стенке, отворотился в тоске.

– Лучше б сгинул ты… Андрюшка. Я ж похоронил тебя. Нету тебя, не должно. Татары тебя там прибили, а либо что. Зачем объявился? Меня стращать да совестить?

– Зачем мне тебя стращать? Ты что, Кузьма? Ты соберись умом, а то весь вон расхристанный. Где подрясник потерял? Грех чернецу так по-мирски ходить да брагой упиваться.

– Оставь ты меня… Уйди! – чуть не взвыл Рагоза, ударясь лбом о стену.

– Не оставлю, – заверил Андрей. – Скажи, отчего ты в Андроньев не вернулся? К Даниле в дружину? Ну, не хочешь образа писать, и ладно. Себя пошто поганишь, душу-то?..

– Вот же пристал, как репей, – прошипел расстрига. – Что мне делать в вашем Андроньеве? Скинул я рясу, в миру живу, как хочу! А иконки и видеть не могу, тошно от них. Не лезь ко мне! – взвизгнул он, когда Андрей попытался пересесть ближе.

Монах отполз к поперечной стенке, не спуская с него глаз.

– Страшные слова говоришь, Кузьма, – промолвил он. – А ведь ты образа творил, лучше многих знаешь: человечья душа та же икона Божья. И грех ему, человеку, великий – иконоборцем быть, надругаться над образом, в нем напечатленным.

Рагоза молчал, подбирая под себя ноги.