Андрей Рублёв, инок

– Слава Богу за все и всяческие дела Его и за великую благость, даровавшую нам такого мужа святого!.. А вы, други, чего стоймя любомудрствуете? Добрая беседа седалища не жмет. – От давешнего ужаса в лице книжника не осталось ни облачка, ни тучки. Высматривая, куда бы сесть, он продолжал: – Великое утешение обрел у Сергия. Он для меня – первый и последний в нынешние горестные времена. Однако ж, хоть и утешен, – Епифаний пристроился на краю лавки, подвинув книги, – все равно убогим своим умом недомысливаю, как исполнить задание, Никоном мне заданное.

– Да погоди ты, Епифаний, – удрученно отмахнулся Данила, садясь. – Тут иная задача, всяко заковыристее твоей. Андрейку спасть надо от дурости. В Звенигород хочет податься. Сам себя сгубить решил!

– В Звенигород? – воодушевился против ожидания книжник. – Так и мне туда стопы править. Никон же мне что сказал? Иди, говорит, Епифаний, и склоняй неотступно князя Юрия Дмитрича к миру со старшим братом. Напоминай ему непрестанно о славных делах Сергиевых: о благословеньи его над Русью, о том, как князей русских мирил своими кроткими словесами, как перед смертью заповедал единомыслие друг с другом хранить и любовь нелицемерную, смирением укрощать себя, от противоречий уклоняться, ни во что ставить честь и славу жизни сей. Так и сказал. А сам, говорит, здесь буду к великому князю Василию Дмитричу с тем же неусыпно подступаться. Так с двух сторон и станем толкать их на примиренье друг с другом. А иначе не миновать нам грозы и беды над землею нашею… Ты за Андрея не тревожься, Данила. Я там за ним пригляжу. Вот лишь из Москвы заберу свои записи для памяти…

– Нечего ему делать в Звенигороде, – упирался старый иконник. – В Москве работ и забот сполна. Образа писать надо, а не шататься бездельно.

– Да я о том лишь и думаю, Данила, – кротко глянул Андрей. – Только укрепиться мне надо. Дух истомить. Лики иконные без томления души неможно писать, сам ведаешь.

– Мало ты себя истомил, гляжу, – проворчал Данила. – Сам как иконный лик стал. Истончел, опрозрачнел, чуть вон не светишься.

– А впрямь, – воззрился на Рублёва Епифаний.

– Чудно мне, Андрей, – со вздохом продолжал Данила. – Вот говоришь – и точно знаешь, что будет с тобой. Позабыл я тебя сразу спросить – как же ты узнал, что мы с Епифанием к монастырю идем? Встречать пошел…

– И впрямь? – снова изумился книжник.

– Мнится мне, зреет у тебя на сердце небывалое нечто, а мне сказать не хочешь. Может, и не пойму я, не вмещу в себя… Да что ж так-то, умалчивать… хоть попытайся.

Андрей наконец сел, положил руки на стол, неспокойно сплетая и переплетая пальцы.

– Сергиеву молитву воплотить в красках хочу, – вымолвил не сразу и взглянул просительно: – Благословишь, Данила?

– Вот и меня сходное желание обуревает, – подхватил Епифаний. – Разве только не в красках, а в письменах. Однако боюсь, что неспособен я хвалы преподобному по достоинству воздать. А в красках, мыслю, и того сложнее.

Старый иконописец долго молчал, словно прибитый Андреевым откровением.

– Не знаю, как можно это. Бог тебя благословит, а мне за тобой теперь и не угнаться. Далеко ты от меня взошел вверх по лестнице.

Андрей растерянно взглядывал то на него, то на Епифания.

– Я, Данила… – дрогнувшим голосом заговорил он, – и слышать от тебя такого не могу. Коли теперь скажешь мне остаться и при тебе неотлучно быть – так и сделаю. И знать не хочу, куда я без тебя взошел. Ты меня некогда впереди себя поставил – тебе и впредь меня подпирать, чтобы не упал с той лестницы. Я же тут, в Троице, лишь немощь свою познал… Остаться мне? Скажи, Данила.

– И не вздумай, – решительно отказал тот. – Иди куда идешь, на меня не оглядывай. Второго Феофана захотел себе на душу взвалить? Одного с тебя хватит. Я-то всяко не Феофан. И уж не я тобою располагаю, не мне и держать тебя.

– А Феофан-то Гречин, – немедленно вставил книжник, – нынче в Звенигороде, у князя Юрья заказ исполняет на Сторожах. Заодно утешусь беседами со знатным мудрецом и отменным философом. Не знаю, чем заслужил я, но сей дивный и знаменитый муж питал любовь ко мне, неразумному. Прежде в Москве я почасту приходил к нему и не мог надивиться его мудролюбию, притчам в его устах и искусному изложению. А ныне к тому же вести ему несу из его отечества, хоть немного да порадую.

– Ну, если так, знать, и впрямь тебе путь в Звенигород, Андрей, – смирился Данила. – Если уж и Феофан там…

На монастырской трапезе, сидя тесно, бок о бок, хлебали крапивные щи с редко накрошенными пасхальными яйцами и пили морковный кисель с ржаным куличом. Каждый за столом думал о своем.

12.

Дорога шла полем, тепло парящим после шумного и короткого дождя. От леса на весь окоем тянулись вспаханные борозды. Ранняя в этом году пахота, весна поторопилась. Где-то на краю распашки, у дымчато-синей кромки медленно сближались друг с другом два оратая, режущие землю плугами – один на воловьей тяге, другой на конной. Из выси вниз летело пенье жаворонков. Ему вторила тягучая, издалека казавшаяся бессловесной песня пахаря. По свежим бороздам надменно переступали вороны и галки.