Андрей Рублёв, инок

– И Галин с Иппократом не помогут? – вопросил князь, сгорбленно сидя на ложе.

В ответ услышал безнадежное:

– Иппократ не сильнее Бога. Попов приглашай, князь. Пускай соборуют да исповедуют.

Юрий встал. Задумчиво прошел меж лекарей, будто не заметив. Те проворно посторонились. От двери покоев кивнул постельничему, спросил об успенском протопопе.

– Здесь он, в хоромах неотлучно. Да княгиня… того… не желает…

Недоговорив, постельничий стушевался под темным взглядом Юрия.

– Не хочет – заставлю, – жестко проговорил князь.

В женской половине дворца всюду царила приглушенность: полутьма, полушепот. Боярыни и сенные девки перемещались на цыпочках, дабы не тревожить княгиню, которой стал несносен любой громкий звук. В сенях и опочивальне повисли без движения терпкий запах травяных зелий и тяжелый дух болезни. Погнав женок и девок прочь из спальни, Юрий встал у постели.

– Только сейчас от приступа отошла, – пошептала ему сенная боярыня, уходя. – Извелась вся от корчей, голуба наша.

Юрий терпеливо ждал, пока на исхудалом, измученном восковом лице Анастасии откроются глаза, обведенные иссиня-темными полукружьями. Поборов удушающую жалость к ней, он заставил себя произносить слова твердо, бесчувственно:

– Ты не знаешь, потому что я велел скрыть от тебя. Теперь знай, Настасья: младший Дмитрий умирает, как и ты. Нашего сына пожирает та же болезнь, что и тебя.

Равнодушный поначалу взор Анастасии стал напряженным. Спекшиеся губы зашевелились.

– Ми-тенька… – едва разобрал Юрий.

Князь не выдержал. Отвернулся, не в силах смотреть на нее.

– Ты должна… – голос его срывался. – Если своя жизнь не дорога… хоть сына пожалей!.. Исповедуйся, Анастасия. Ведь помираешь… И его за собой тянешь. Неужель так тяжки грехи твои, что попа видеть не хочешь?!

Юрий развернулся. В упор смотрел на жену. Княгиня, страдая, вертела головой на подушке, уводя глаза от прямой встречи.

– Что скрываешь от меня, жена?

Он наклонился над постелью, уперся руками в подушку.

– Бога побойся, Настя.

С этими словами, повторив у дверей, вышел. В полутемных сенях натолкнулся на щуплого успенского протоиерея, отца Дионисия с епитрахилью на шее и дароносицей в руках.

– Ты уж хорошенько попытай мою княгиню, отче, – напутствовал духовника Юрий. – Все из нее вытряси, до капли! А после ко мне приходи.

Наконец дело дошло до заждавшегося дьяка с пергаменом под мышкой, чернильницей на поясе и гусиным пером за ухом. В думной палате князь принялся составлять послание в Москву.

– Благоверному и великому князю Василию Дмитриевичу, Божьей милостью владимирскому, московскому, ростовскому, переславскому, суздальскому и прочая… господину моему и брату старейшему… Вычеркни «господину»… брату моему старейшему…

Под размеренные шаги Юрия слова послания изливались из него легко, ровно, без промедлений. Точно не было долгих часов раздумий, когда он не мог измыслить, чем отговориться от настойчивых приглашений Василия, чтобы не затрепыхать, как пойманная птица в силках, не оказаться между молотом тяжкого подозрения и наковальней унижения перед всей Москвой. Никогда не хитривший с врагами, всегда бивший их прямым ударом, Юрий Дмитриевич жалел в эти дни, что не умеет извиваться ужом, карабкаясь из западни. Почти завидовал лукавой изворотливости тверского князя Ивана Михайловича, очутившегося два года назад в почти таком же двойном прицеле – гнева Едигеева и мести Василия московского. Исхитрился не навлечь на свою голову ни того, ни другого: вызванный Едигеем для осады Москвы с ратью и тверскими пушками, Иван Михайлович отправился в путь, да в пути и застрял – тайно приказал отравить коней. Без коней какой же путь? Так и повернул назад.

Нужный ответ сложился у Юрия лишь нынче ночью.

– …Не могу к тебе быть, брате, как требуешь, понеже супруга моя, возлюбленная княгиня Анастасия Юрьевна при смерти обретается. Не хочу оставить ее. И Господь наш милосердный ни от какого человека того не потребует, чтоб от умирающей жены отлучаться, хотя б и под страхом меча. А сколько еще на одре при последнем издыхании княгиня моя пролежит, то единому Богу ведомо, а меня не пытай о том…

Окончив с посланием, князь ощутил острый голод – не сразу и вспомнил, когда трапезовал в последний раз. Отправив дьяка перебелять письмо, он велел здесь же крыть на стол.

Пока хлебал горячее постное варево, объявился поп Дионисий. Присел в сторонке на лавку, сложил руки на коленях.

– Исповедал, отче?

– Исповедал, княже, и причастил рабу Божью, – пророкотал священник. Несмотря на щуплость и малый рост, голосом успенский протопоп обладал могучим. – Соборовать завтра будем, и мать, и дитя.

Юрий знаком показал слугам, чтоб скрылись и затворили дверь.

– В чем каялась?

Движение ложки от блюда с варевом ко рту князя ничуть не замедлилось. Лишь по напряженной спине можно было понять, что вопрос не празден.

– Прости меня, княже, – священник не скрыл удивления, – не забыл ль ты о тайне исповеди?