Андрей Рублев

– Читал я в летописях об епископе володимирском Федоре, он был друг великого князя Володимирского Андрея Боголюбского. Вот что о нем написано: «Много бо пострадаша человеци от него, заточенья и грабленья, не токмо простому люду, но и монахам, игуменам, архиреям безмилостив сей мучитель, хотел от всех поживы, ибо никогда не мог насытиться, аки ад».

– И ты сие на память упомнил? – восхищенно спросил Данилка.

– На память! – ответил Андрейка и продолжал: – И скажу тебе, множество таких пастырей было. Ежели и встречались серед них праведники, то их по пальцам перечтешь. Епископ володимирский Серапион, тверские епископы Андрей и Федор Добрый…

– Слышь, Андрейка! – перебил его Данилка. – Запамятовал тебе поведать. Епифан, молодой старец, ты его знаешь, сделал пергаментный сшивок на четыре листа – задумал записывать новое Евангелие. Хочет, чтобы мы с тобой намалевали заставку, инициал и изображенья апостолов перед кажным сказанием.

Теперь пришел черед удивляться Андрейке. Инок Епифаний был сравнительно молод, ему недавно исполнилось тридцать, а величался он старцем за свое великое умельство не только списывать, но и писать новые сказы о житии русских святых.

– А почему Епифан это нам доверить хочет, чай, в обители есть поумелей нас?

– Хочет, дабы мы сделали. Говорит, вы–де молодые, а рука у вас верная, будто ему о том отец Исакий сказывал.

– А сумеем ли?

– Сумеем, Андрейка. Надо у преподобного попросить какое–нибудь Евангелие, то ли византийское, то ли нашенское, русское. Поглядим и срисуем.

– Ну уж нет! Буду по–своему.

– Ух ты хоробрит! Не получится!

– Надо попробовать. Рисунков всего четыре – Матфей, Марк, Лука, Иоанн. Я видел их в Четвероевангелии еще в Чудовой обители. Иоанн старцем седовласым показан, он стоит, Лука помоложе и тоже стоит, Марк с темными власами, но сидит и читает книгу. А вот какой Матфей, не припомню.

– С крыльями все они, будто ангелы, – вставил Данилка.

– С крыльями, – согласился Андрейка. – Только они не ангелы, Данилка. Один Матфей человеком показан, это я знаю, а Лука, как телец, Марк, как лев грозный, Иоанн же, как орел гордый.

– Экий же ты молодец, Андрейка, запомнил такое! – восхитился Данилка. – А почему только Матфей человеком нарисован?

– Отколь мне знать, надо у отца Исакия спросить, может, ему ведомо. – И, помолчав в задумчивости, спросил:

– А зачем Епифаний Евангелие писать замыслил?

– Говорил, что в дар хочет поднести другу своему. Стефаном звать его, был он в нашей обители послушником, а ныне поставлен в епископы куда–то далеко.

– К вечерне звонят, Данилка! – Приставив руку к уху, Андрейка поднялся на ноги. – Вставай, Даня! А то опоздаем.

Надев на светлые, с рыжинкой волосы скуфейку, он дернул за руку продолжавшего лежать дружка.

– Преподобный страсть как не любит, когда опаздывают!

Приподняв рясы, они бегом бросились к обители.

Глава 4

По дороге из Москвы в Пермскую землю, куда он был поставлен митрополитом Пименом в епископы, Стефан намеревался заехать в Троице–Сергиеву обитель повидаться с преподобным, да не сложилось. Бабье лето неожиданно сменилось ненастьем, развезло дороги, а дождь все лил и лил, то и дело переходя в хлесткий холодный ливень.

Лет двадцать тому Стефан, уроженец Великого Устюга, что расположен на северо–востоке Русской земли при впадении Сухоны в Северную Двину, проведав о дивовижной обители отца Сергия, отправился туда. Сын бедного соборного причетника, но великого книгочея, он рано научился грамоте и прочел множество духовных и мирских книг, собранных в устюжских монастырях. Перед любознательным отроком открылись события великой и трагичной вселенской истории, в центре которой была жизнь Иисуса Христа и все, что связано с ней. Стефан ощущал себя в сем мире пылинкой, но в то же время в глубине сознания ощущал свою значимость, как участник всего, что происходило ныне вокруг.

Уже в отрочьем возрасте, когда Стефану не нравилось, как и что написано в книгах или летописях, он пытался подправлять их, а то и переписывать по своему разумению. Делал он это на чистом листе пергамента, который подарил ему монастырский летописец. В Троице Стефан со временем подружился с другим иноком, Епифанием, младше его лет на семь–восемь. Подобно Стефану Епифаний тоже был одержим книгами, но еще больше сочинительством. Они писали и смывали написанное, благо орешковые чернила легко сходили с пергамента, который изготавливался из кожи телят и ягнят. Особенно увлекались оба плетением словес, когда многократно написанные с одинаковым смысловым значением разные слова характеризовали образ или деяния человека.