Андрей Рублев

– Коли левкас изготовим с Божьей помощью… – ответил тот и вдруг раскашлялся, да так сильно, что у него слезы покатились из глаз; махнул рукой и пошел к выходу из мастерской.

Болеe полутора лет жили отроки в Троице–Сергиевой обители, но еще не приняли постриг. Данилка, казалось, был уже готов принять схиму, но игумен не торопился, то ли полагал, что тот не достоин, то ли ждал, пока созреет Андрейка. Душа отрока постепенно оттаивала, он стал спокойнее, рассудительней. Хотя о погибших родителях и брате не забывал ни на день, острое чувство тяжкой утраты несколько притупилось. Этому способствовали не только его юные годы, но и вся жизнь обители, влияние преподобного, его любовь к нему, его терпение. Трудолюбие и глубокая вера отца Сергия все больше затрагивали сердце и разум отрока, у него снова проснулась жажда рисовать. К тому же от природы он был прилежен, сообразителен и быстро прижился в дружине иконописцев.

«Аще бо земные страды убегаете, и небесных не узрите благ…» – не раз говаривал Исакий нерадивым ученикам, порой изгоняя из дружины ленивых. Но к Данилке и Андрейке это не относилось. Скупой на похвалу старец часто хвалил их и даже не раз сдерживал рвение и нетерпеливость, которыми порой грешили они, особенно юный Рублев.

Вот и сейчас, когда шли к вечерне, Андрейка неожиданно предложил Данилке:

– Давай после вечерни левкасить начнем.

– Чай, поздно, темно будет, – отмахнулся тот.

– Да хоть левкас разведем!

– Левкас развести можно, только у отца Исакия надобно спросить.

– А пошто? Мыслю, не осудит.

После вечерни и трапезы, получив по настоянию Данилки дозволение, отроки снова направились в мастерскую. Несколькими ударами кресала Андрейка высек искру. Затлел трут, от него зажгли несколько лучин в светцах, вбитых остриями в бревенчатые стены.

– Начнем с Божьей помощью! – Данилка и Андрейка перекрестились.

Отстоенную воду влили в большой деревянный бочонок, в другом растерли в пух снежно–белый мел. Отдельно процедили еще на неделе заготовленный раствор рыбного клея из пузырей осетра. Выдерживая для каждой из частей будущего левкаса меру, слили все в чистый бочонок и тщательно и долго перемешивали.

Когда закончили, на дворе уже совсем стемнело, назойливо жужжали комары, больно жаля отроков.

– Слава Богу, левкас изготовили! – удовлетворенно сказал Данилка. – Пошли, Андрейка, не то гнус заест.

Загасив лучины, они вышли из мастерской и зашагали к кельям. Теперь отроки жили порознь, каждый в своей – так распорядился игумен, чтобы вечерами не празднословили, а молились.

У дверей Андрейкиной кельи Данилка неожиданно спросил:

– А что дядька твой, Лукинич, все не едет и весточки никакой не подает?

– Ни слуху ни духу… – огорченно протянул Андрейка.

– Так узнай!

– Где узнаешь? – вздохнул тот. – Слышал я намедни, будто великий князь Дмитрий Иваныч самолично должен в Троице объявиться. Тогда у дружинников, кои охраняют его, спрошу.

Данилка лишь молча кивнул и зашагал дальше, а Андрейка, войдя в свою келью, зажег лучину от огонька негасимой лампады под литым образом Богородицы и стал молиться. Потом тщательно завесил куском холста волоковое оконце, чтобы не пробивался свет наружу. Достал из–под тюфяка толстую книгу в телячьей кожи переплете, открыл на закладке. Это было сочинение Дионисия Ареопагита, одна из многих книг, привезенных митрополитом Киприаном в Москву; список с нее он подарил отцу Сергию. Андрейка выпросил почитать книгу у Исакия, который был пристрастен к чтению и взял ее у преподобного.

Отрок не собирался читать сегодня – было уже поздно, но когда Данилка напомнил о дядечке, на душе у него стало грустно, и он взял книгу, чтобы отвлечься от невеселых дум.

«Так же, как, перебирая руками светлую цепь, идущую от верха небес и спускающуюся в наш мир, кажется нам, что мы ее низвлекаем, а сами возводимся к высочайшему, полному сияния и блеска лучу, так прежде всего надо творить молитву, предпочтя ее богословию. Не дабы сим привлечь сущую везде и нигде силу, но себя ей вручить и соединиться с нею призыванием и памятным божественного», – прочел Андрейка, с трудом постигая написанное, ибо мыслями он по–прежнему был далек от этой премудрости.

«Неужто случилось что с дядечкой Антоном? Верно, случилось – более года от него ни ответа, ни привета. Не мог он меня забыть, чай, ведает, что он один у меня только и остался».

Отрок снова попытался углубиться в книгу: «А светлая цепь, соединяющая божественное с мирским, и есть любовь. Любовь божественную ли, либо ангельскую, либо духовную, либо природную, либо животную назовем некоей соединительной и охватывающей силой, подвижущую высоких на заботу о меньших, равночинных, в свою очередь, к сообщению друг с другом и обращающую низших и меньших к лучшим и превышающим. Божественная любовь исступленная, переизбытствующая сила, которая нас не оставляет в любви к самим себе, но обращает к другим любимым, указывая тем, кто выше, заботиться о меньших, равным взаимно держаться друг друга, а меньшим божественно направляться к высшим».