Андрей Битов: Мираж сюжета

Сказано у Апостола Павла в Первом послании к Коринфянам: «Надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные». С одной стороны, разномыслие следует понимать, как разность в нравах и характерах, воспитании и образовании, темпераменте и стиле поведения, когда из многих характеров складывается единый образ глубокий и разносторонний. Но с другой – разномыслие внутри человека есть залог многих бешеных страстей, коими по своему изначальному Богосыновству и первородной греховности он подвержен, кои ему попущены, дабы обладал он свободой выбора и парадоксальным образом томился именно от этой возможности выбирать.

Битов же хочет сделать этот выбор за своих персонажей, но всякий раз осознает, что это невозможно. Хотя бы по той причине, что в первую очередь он должен сделать его сам.

Читаем у Ольги Кедровой: «В последнюю ночь Андрюша совсем не спал, писал, рядом за стенкой. И так природно, с болью написал заключительный рассказ о Монахове, что сам поверил, что снова будет писать. Равен “Саду”, только очень мрачный. Свое состояние не скроешь. Не “розовая” это литература, я прочитала в тот же день три раза подряд, среди полного своего разгромного хаоса кругом».

Чтение произведений сына – это возможность придумывать кино самостоятельно, сообразуясь с собственными убеждениями, мировидением, с собственной правдой в конце концов. Наблюдение же за тем, что происходит на экране – это в какой-то степени вариант насилия, когда тебя заставляют смотреть на то, что решительно не совпадает с тем, во что уверовал ты.

Совсем по-другому отреагировала Ольга Кедрова на появление Андрея в картине Сергея Соловьева «Чужая белая и рябой»: «Видела Андрюшу на экране в Доме кино на просмотре фильма “Чужая белая и рябой” по повести Бориса Ряховского… На экране он не смотрится как чужой, настолько просто и свободно говорит и спокоен».

Просто этого человека Ольга Алексеевна хорошо знает, а образ созданный Олегом Далем в «Четверге…» ей неведом, кажется чужим и даже враждебным.

Да, она разочарована.

Анатолий Эфрос очарован.

Битов измучен самим собой.

«Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», – звучит возглас во время Божественной Литургии перед пеним Символа веры. Идеал, к которому стремится Одоевцев, который немыслим для Монахова и который пытается осмыслить Битов, то есть стремится к нему и не понимает, как к этому можно стремиться…

Своим замыслом фильма о чужом человеке под песню на слова Некрасова Битов поделился уже с автором этих строк летом 1998 года в Переделкине. В это время он довольно много снимался для телевидения, и поэтому мысль о визуализации текста произнесенного, но не записанного на бумаге посещала его часто. Запись происходила на камеру, а в конце 90-х – начале 2000-х подобный способ сохранения изреченного и измышленного виделся новой формой не только киноязыка, но и литературы.

«Что это – аудиокнига или “говорящая голова”?» – задумывается автор.

С этим вопросом и отправляется на Сетунь купаться.

По улице Серафимовича мимо Дома творчества и дачи Катаева, затем по улице Павленко, где писательские заборы ошую, а выжженная солнцем «неясная поляна» одесную располагались, Битов выходит к реке, которую и не разглядеть в зарослях ракиты. Да, приходится соглашаться с тем, что нынче Сетунь уже не та, что раньше, совсем обмелела, а вот старожилы этих мест помнят, что некогда, в былинные времена, надо думать, сюда верхом приезжал Семен Михайлович Буденный – купался сам и купал своего коня Софиста.

По металлической лестнице, сварные ступени которой едва держатся на болтах-тридцатках, грохочут, если на них наступить, извиваются под ногами, что твои змеи, скрежещут зловеще, Битов спускается к воде. Замирает тут на какое-то время, затем накрыв левой ладонью макушку, словно бы сам себя благословляет совершить омовение в Иордане, ложится на дно, оставив на поверхности только свою «говорящую голову», которая тут же начинает рассуждать, говорить:

– Конечно, пожелал быть на Сенатской площади непременно. Выехали вскорости, но, не проехав и четверти часа, как раздалось истошное “тпру!”, и сани встали как вкопанные. Пауза, разумеется. И вот Пушкин выбирается на снег. Интересуется, что случилось. Ямщик, пыхтя и пережевывая морозный воздух, докладывает, что буквально мгновение назад им перебежал дорогу заяц.

«Какой еще заяц?» – недоумевает поэт. «Так наш русак-с и перебежал, разбойник, – звучит ответ, – ехать никак не можно». «Отчего же?» – «Оттого, барин, что дурная примета».

Пушкин смотрит на снег и различает на нем следы среднестатистического зайца, думает о том, насколько сейчас сильно у этого традиционно робкого зверя бьется сердце, буквально выпрыгивает из его груди. От страха, например, от внезапно принятого решения, от удушающих сомнений, что, может быть, и не надо было никуда бежать, но дождаться, затаившись, когда проедут эти злосчастные сани.

«Ну что же, поворачивай тогда, братец, не будет нам дороги, ей богу не будет».