Андрей Битов: Мираж сюжета

Читаем в повести «Вкус»: «Трогало и забавляло Монахова усилие продлить жизнь в памятнике. Вот монумент, к которому в надежде убыстрил он было шаги… ближе стала видна безнадежность пропорции – опять не то. Зато мрамор и барельеф! клумба! скамеечка и тумбочка под замком… решетка… Много. Монахов разглядел барельеф – лица этой женщины тоже было много, оно ничего не выражало, кроме солидности и богатства, которые выражал и сам камень… На решетке еще и висел замок, тяжелый и прочный. Пышная могила, лицо пышной женщины – пышность и была выражена. Больше ничего не мог узнать Монахов, однако знал уже много. Эта мысль о сходстве покойника и памятника удивила Монахова. Правильно… замок… что же еще, какие еще мысли, кроме грабежа, разбудит эта могила?.. Монахов миновал ее, будто давно был знаком с усопшей, так отчетливо был возведен над ее гробом ее характер… Вот еще одна могила “непоэта”, хотя на ней даже вычеканена строка, напыщенная, из лысых слов, без подписи, видимо, принадлежавшая… Монахов увлекся: образы покойных воскресали перед ним из памятников, несколько чересчур типические, все на характерных ролях, – они разыгрались на провинциальных подмостках его воображения как живые…

Многие из них совсем бы не были рады своим надгробиям».

Вот такое странное путешествие по переделкинскому погосту, которое в конце концов заканчивалось обретением могилы Пастернака.

Второй путь после «Сетуни» был куда менее духоподъемным – просто неверной походкой вдоль железной дороги отмеривать расстояние от платформы до поселка, где-то около километра, останавливаясь на перекуры.

Монахов вполне мог выбрать и его (просто в повести об этом ничего не сказано).

Предположим, что его и выбрал: миновал почту, спустился по косогору к Сетуни, на сей раз реке, в честь которой было названо пристанционное кафе, подошел к воде, присел тут, чтобы умыть лицо, огляделся по сторонам. На врытой в берег деревянной скамье, метрах в десяти от него, оперевшись на палку, сидел старик.

Лица его в сумерках было не разглядеть, но его фигура – согбенная, сутулая, босховская, абрис лица и эта надвинутая на глаза кепка показались Монахову знакомыми.

Точнее сказать, автору этот человек, сидящий здесь у святого колодца на Сетуни, показался знакомым.

Да что уж там, узнал его, конечно!

Из книги Валентина Катаева «Святой колодец»: «Святой колодец – название небольшого родничка вблизи станции Переделкино Киевской железной дороги, возле которого я обдумывал эту книгу и размышлял о своей жизни…

Мы сидели под старым деревом на простой, некрашеной, серой от времени скамье где-то позади нашей станции, рядом со Святым колодцем, откуда по железной трубке текла слабая, перекрученная струйка родниковой воды, сбегая потом в очень маленький круглый пруд, на четверть заросший осокой, изысканной, как большинство болотных растений.

Невдалеке стояла сосна, совсем не похожая на те мачтовые сосны, которые обычно растут в наших лесах, стесняя друг друга и безмерно вытягиваясь вверх в поисках простора и света, а сосна свободная, одинокая и прекрасная в своей независимости, с толстыми лироподобными развилками, чешуйчато-розовыми, и почти черной хвоей. И во всем этом пейзаже было нечто тонко живописное: в игрушечном прудике, превращавшемся во время короткого, теплого дождика в картинку, кропотливо вышитую бисером, в четырех закрученных облачках, которые ползли по голубым линейкам неба, как белые улитки, на разной высоте и с разной скоростью, но в одном направлении».

Монахов умыл лицо, но лучше себя не почувствовал.

Состояние, описанное еще в «Пушкинском доме», было, честно говоря, не из приятных: «Голова… Что сказать вам о голове? Когда люди говорят “болит голова” – что они имеют в виду? Неужели это?! Нет, нам кажется, что все они жалуются на боль лишь из зависти, что другие жалуются – милый инфантилизм! – чем я хуже? Ни у кого она никогда не болела, кроме как у Левы восьмого ноября тысяча девятьсот шестьдесят какого-то года!»

Старик, сидевший на скамейке у Сетуни, искоса посмотрел на страдающее тело и его голову, склоненную к самой воде.

А ведь проходящие поезда грохотали по этой голове и в этой голове, делая боль еще более нестерпимой, раздували угольную пыль по насыпи, уносились далеко.

Старику было далеко за 80 и звали его Валентином Петровичем.

Его все знали в поселке.

Он был известным писателем и жил на улице Серафимовича в доме номер пять.

Когда Монахов наконец добредал до своего дома в переулке, название которого он никак не мог запомнить, то падал на кровать и засыпал…

Дача Битова находилась в Трудовом переулке на задах Дома творчества писателей.

Раньше автор довольно часто бывал тут, играл на биллиарде с Арсением Александровичем Тарковским, который жил на первом этаже в комнате с высоким, как в больнице, подоконником, и сына которого знал еще по ВКСР.