Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Тогда же Белый посещает эвритмические спектакли, в которых, конечно же, была занята его Ася, и… не получает от них того наслаждения, что прежде: «Никакого удовлетворения от всего этого; к 1‐му январю 1922 года — ужас отчаяния» (РД. С. 472). В дальнейшем, как кажется, посещение эвритмических представлений также совпадало с приездами Аси. В марте он надеялся на то, что им удастся пожить вместе подольше и что их отношения гармонизируются. «Сегодня или завтра она приезжает в 4-ый раз уже. И обещала на этот раз остаться, пожить со мной недели две-три», — писал он матери 6 марта 1922 года[844]. Однако надежды не оправдались, и в апреле произошел окончательный и бесповоротный разрыв, за которым последовал «отъезд Аси в Дорнах» (РД. С. 474). Вскоре после этого Белый переселяется из Берлина в мрачный пригород Цоссен, где, страдая от неразделенной любви и обиды, пишет (в мае — июне) прощальную книгу стихов «После разлуки»[845]. В письме Иванову-Разумнику от 17 декабря 1923 года он отмечает, что весной 1922‐го «<…> вступил в самую тяжелую полосу берлинской жизни» и «с мая до июля, можно сказать, дышал на ладан» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). А в июле Белый по совету врача едет на курорт в Свинемюнде («<…> доктор направил меня к морю, в Свинемюнде (застарелый бронхит и желудок)»[846]); где как раз и начинает брать уроки танцев и с увлечением танцевать. То, что до отъезда из Цоссена в Свинемюнде Белый не был вовлечен в танцевальную лихорадку, подтверждается воспоминаниями М. И. Цветаевой: «Думаю, его просто увезли — друзья <…> на неуютное немецкое море <…>. А дальше уже начинается — танцующий Белый, каким я его не видела ни разу <…>»[847]. А также — свидетельством самого Белого, рассказывавшего в очерке «Почему я стал символистом…» сначала о том, как «себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов», а далее о том, что «вскоре <…> стал плясать фокстрот»[848].

В уже цитированном письме Иванову-Разумнику Белый дает четкие хронологические границы своего танцевального безумия, начавшегося в июле, то есть в Свинемюнде: «<…> с июля до ноября я проплясывал все вечера» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). Не вполне понятно, что могло прервать танцевальную горячку Белого в ноябре, разве что поездки к Горькому в Сааров[849]. Но с января 1923‐го и, возможно, до самого отъезда в Россию танцевать (по крайней мере, танцевать регулярно и с упоением) Белому уже было некогда: «К середине месяца — радость: приезд в Берлин К. Н. Васильевой. Засаживаюсь дома. Нигде не бываю. Провожу вечера с К. Н.» (РД. С. 477). С приезда Клавдии Николаевны Васильевой (с 1931 г. Бугаевой) началось заживление сердечной раны, нанесенной Асей[850], и танцы как форма безумия (по мнению большинства мемуаристов) или как симптом болезни и одновременно как метод терапии (по утверждению самого Белого: «непроизвольный хлыст моей болезни — вино и фокстрот»; «невропатолог мне прописал максимум движений»[851]) прекратились. Если учитывать, что Белый провел в Свинемюнде июль — август и вернулся в Берлин в начале сентября, то получится, что берлинские пляски Белого, свидетелями которых стали «все», длились не так уж долго — всего три или четыре месяца. «С осени он переехал в город — и весь русский Берлин стал свидетелем его истерики. Ее видели слишком многие. <…> Выражалась она главным образом в пьяных танцах, которым он предавался в разных берлинских Dielen», — вспоминал В. Ф. Ходасевич[852].

Так что же? Берлинское фокстротирование оказалось лишь кратким эпизодом личной жизни писателя? Всего лишь демонстративным посланием уязвленного мужа к бросившей его ради эвритмии жене? И да, и нет… Берлинский танец, порожденный любовной трагедией, может, как кажется, пролить свет на природу танца Белого вообще, на ту роль, которую вообще танец играет в его произведениях (в том числе и доантропософских). А точнее — на связь танца с эротикой (например, в «Серебряном голубе»), с неудовлетворенными желаниями, с фрустрацией (например, в «Петербурге»). Не случайно именно этот — эротический — аспект взросления Бореньки Бугаева отметили исследователи Института мозга, указавшие, что ко времени первого серьезного увлечения Белого танцами относятся и его «первые полусознательные переживания пола»[853].

* * *

В письме от 17 декабря 1923 года Белый рассказал Иванову-Разумнику о масштабе танцевальной эпидемии в Берлине, имевшей значительно больший размах, чем в Свинемюнде: