Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Оказывается, что в «Мусагете» на днях выходит книга Эллиса о докторе Штейнере, и я оказываюсь совершенно не в курсе дела[3832]. Я лишь слышал, что Эллис собирается что-то такое писать об оккультизме и, признаться, не придавал этому никакого значения, ибо Эллис собирается писать десятилетиями; не придавал значения и еще потому, что член Антропософического общества может, конечно, писать какие угодно книги об оккультизме («оккультизмов» много); но вот оказывается, что 1) Эллис демонстративно уходит из О<бще>ства[3833], 2) уходя, выпускает книгу против того, кого вчера он называл своим учителем, 3) обладая отсутствием представлений об элементарном такте и чести и обладая знанием многого количества циклов, запрещенных в продаже[3834], он, конечно, сопровождает свой низкий и некрасивый поступок критикой сведений, почерпнутых им из бесед с доктором Штейнером. Такая стремительность в связи с выходом из О<бще>ства, которому он был столь многим обязан, есть низость, а то утаивание своего поступка от всех нас, его, по его словам, близких друзей, показывает, что, вероятно, к этой низости присоединяется и подлость предательства, т. е. разглашение сведений, не допустимых в печати.

И это подлое дело, дело Иуды Искариота совершается при содействии К<нигоиздательст>ва, руководимого моими друзьями без своевременного уведомления меня, т. е. к подлому поступку, поступку предательства, я прикладываю руку (меня втягивают в подлость, т. е. Вы вольны как угодно смотреть на поступок Эллиса, а я, как ученик доктора, не могу не видеть его моральной гнусности, а своевременное не-уведомление меня, что книга печатается и на днях выходит, есть еще замешивание бессознательное меня в подлость, ибо я, член Редакции, принимаю моральную ответственность перед обществом, доктором Штейнером и русской публикой в поступке, который я квалифицирую, как член А<нтропософического> о<бще>ства, как подлость).

И вот: в последнюю минуту я это узнаю от посторонних лиц[3835], не имея даже <возможности?> ни своевременно опротестовать в печати свое неприкосновение к печатанию книги Эллиса, ни выйти из «Мусагета». И надеюсь, что мои антропософские друзья Петровский, Киселев, Сизов и Ахрамович не подозревают о выходе на днях книги Эллиса, т. е. разглашении в печати, иначе они своевременно заявили бы о том, чему обязывает их совесть, ибо тут объективно стоит или – или: или не быть членом антропософического Общества, или не иметь прикосновения ни внешнего, ни внутреннего к книгоиздательству «Мусагет».

Ибо поступок Эллиса есть подлость 1) перед д<октором> Штейнером, 2) подлость перед антр<опософическим> о<бще>ством, 3) подлость по отношению к друзьям, ибо он выпускает книгу украдкой, как «тать в нощи», вместо того, чтобы дать ее на просмотр нам, друзьям, ибо, зная свой темперамент и невольное тяготение к разглашению запрещенного к опубликованию, он, как порядочный человек, дал бы на цензуру книгу нам (цензуру не мнений, а затрагиваемого материала). Мы предложили бы ему на выбор, или печатать не в «Мусагете», или заблаговременно уйти нам из «Мусагета».

Вместо этого он тайком печатает пасквиль, «Мусагет», без предупреждения, без отдачи нам на цензуру произведения Эллиса печатает пасквиль. Получается очень грязная картина, т. е. мы (я, надеюсь и Петровский, Сизов) просто в грязном, в отчаянном положении, не говоря уже о том, что нарушается дружеское modus vivendi совершенно не мотивированным образом с нашей стороны.

Нет, есть предел терпению. И даже не терпению, а…

Слушайте, милый друг! Не верю, чтобы «Мусагет» так издевался над самым дорогим и заветным чувством души: целомудренностью и прямотой нашего отношения к доктору. И если это так, то остается мне в полном самообладании и с великою горечью поставить ультиматум.

Книга Эллиса никоим образом не выходит из печати: «Мусагет» ее не издает. Не появляясь в Мусагете, она может появиться в другом месте при условии, что рукопись поступает на просмотр нам, антропософам, причем мы выкидываем из текста все места, имеющие какое-либо касание циклов доктора Штейнера. В противном случае Эллис оказывается господином, которому я отказываюсь подать руку; и более: я с чувством великой горечи и внутренней боли должен буду всюду заявлять, где могу, что он – подлец. И полагаю, что и прочие друзья постараются спасти от позора и поругания дело доктора, именуя поступок Эллиса его собственным именем.