Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

3) Исходя из этого субъективного обаяния, Вы прикладываете теорию (т. е. относительно частично-верный критерий), причем у Вас пропадает центральное, т. е. die artistische Unbefangenheit (артистическое беспредрассудочное чувство); действует только стихийное обаяние и теоретический анализ.

4) То, что Ваша теория вскрывает интересного и ценного в поэзии Штейнера, есть не Штейнер, а немецкий язык и немецкая поэзия. Вы впервые как следует вплотную подошли и к тому, и к другому; у Вас еще отсутствует перспективное и ориентировочное чувство в определении высот, глубин и дистанций между немецкими поэтами. Язык немецкий после санскрита и греческого самый естественный богатый ритмичный и звучный, и немецкая лирика величайшая в мире (это – несомненно); языки не первичные вроде франц<узского>, англ<ийского>, италь<янского> etc. или славянские не могут соревновать с нем<ецким>; первые – лоскутные, последние, т. е. славянские, – восковые, русский – крепче всех. Штейнера несет стихия немецкого поэтического языка, как море плохого пловца (пока он не устал). Поверьте, что любой десятистепенный немецкий поэт походит на Штейнера формой (поскольку она может быть отвлечена от содержания). Ваше восхищение языком и звуками меня трогает, даже удовлетворяет мой «германизм», но ничто так мне не ясно, как то, что это восхищение – не по адресу; наоборот, язык Штейнера, как в прозе, так и в стихах, невероятно сер, бесцветен и малозвучен. Насколько Эллисовский и Ваш перевод лучше подлинника! Сразу чувствуется все-таки чисто-поэтическая рука. – Я редко читал книги крупного и современного немца, которые были бы написаны таким плохим языком; сравните только язык философии Штейнера с языком Макса Десуара или Христиана Бродерсена, а его поэзию (не говорю уже с вождями вроде Ст. Георге), а с Александром Шредером или со Стукеном (мистерия «Гаван»[3827]; вот где – ритмы).

Не сердитесь, дорогой; я прочел Ваше письмо с огромным наслаждением и пользой. Но по содержанию, кроме Вашей остроумнейшей критики всяческого степпунизма, принять пока ничего не могу из не интимного – обращенного ко мне лично. Штейнер для меня книга за семью печатями. – Для Вашего оккультного сведения (конфиденциально) сообщаю: до получения Вашего письма: 1) испытывал сдвиг предметов; пианино оказалось словно поставленным наискось; 2) среди тревожных снов один: я со своим трупом в одной комнате: труп мой на столе покрыт простыней, а я на постели под одеялом; некто стоит у трупа и говорит: надеюсь, что разложение не наступит так скоро и запах не помешает Вам эту ночь проспать в этой комнате. – Странная неврастения?? – До свиданья, дорогой; не негодуйте на меня. Ядвига[3828] кланяется Вам обоим, и передайте от меня мой привет Асе. Обнимаю Вас крепко; мы с Вами не только старинные, но и странные («по какому-то»[3829]) друзья. Горячо любящий Вас Э. Метнер.

РГБ. Ф. 25. Карт. 20. Ед. хр. 11.

Ответ на п. 304.

306. Белый – Метнеру

7 (20) октября 1913 г. Берлин

Милый Эмилий Карлович!

Не веселое это письмо. Я хотел бы, чтобы Вы воззвали в себе все миролюбие, чтобы выслушать мои слова в полном спокойствии, – и понять, что не поверхностное переживание мне его продиктовало, а ядро моей души. Если в жизни человека бывают случаи, когда понятие о долге перевешивает все личные чувства (дружбы, раздражения, любви, ненависти) и все личные отношения (отношения к друзьям, врагам, жене, родителям), то именно из этой сферы полного бесстрастия и вместе с тем решимости обращаюсь я к Вам с этим письмом.

Вы хорошо помните наш договор в прошлом году, касающийся нашего modus vivendi[3830] в «Мусагете». Договор, который я соблюдал бы и без всякого договора; а именно: я не буду касаться тем, близких мне, как ортодоксальному и убежденному штейнерианцу, и К<нигoиздательст>во «Мусагет» с своей стороны не касается тем, могущих особенно поранить меня неосторожным обращением с учением доктора Штейнера. Исключением из заключенного modus vivendi является Ваша книга[3831], которая опирается на печатные труды доктора и на которую я должен был отвечать Вам книгой или статьей. Так было решено. И я с радостью согласился на это, зная Ваше благородство. Но я полагал, что этим печатанием книги не нарушается наш modus vivendi и что в отношении к этому modus’у vivendi обе стороны должны быть на уровне благородства, терпимости и деликатности; и вот сейчас я получил известие, которое, верьте, кажется мне чудовищной нелепостью, которая опрокидывает передо мной все понятия о… человеческих отношениях. Я отказываюсь верить, и я – должен верить.