Андрей Белый

И еще высказался о значении Блока для России кратко и ёмко, перефразировав известную блоковскую строчку – «Мы дети страшных лет России»: ни один из поэтов-современников не был сыном ВСЕЙ РОССИИ; их можно назвать выразителями идеологии групп, сфер, классов, один Блок – поэт ЦЕЛОЙ РОССИИ. Эта мысль прозвучала и на заседании Вольфилы 28 августа 1921 года, посвященном памяти Александра Блока. Большой зал Русского географического общества был переполнен. Народ запрудил Демидовский (ныне – Гривцов) переулок. Все, кому не досталось пригласительных билетов, остались стоять до конца заседания, выражая тем самым преклонение перед поэтом, умершим в самом расцвете творческих сил. Мать Блока Александра Андреевна и вдова Любовь Дмитриевна, обе – в траурных одеждах, сидели в первом ряду. Выступлений было не много, но все – с глубочайшим смыслом и подтекстом.

Дольше других выступал Андрей Белый (к тому же как председатель Вольфилы вел заседание). Он говорил о Блоке – поэте НАЦИОНАЛЬНОМ и поэте-философе. «Философ, – утверждал докладчик, – не тот, кто пишет кипы абстрактных философских книг, а тот, кто свою философию переживает во плоти». Именно таков Блок, чья идеология – «философия конкретного разума», ставшая и философией его современников. А потому – «сотворим же в нашем сознании вечную память нашему любимому, близкому, в наши страшные годы с нами бывшему, русскому поэту». На волне столь же высокой патетики и закончил А. Белый свою почти что двухчасовую речь:

«<…> Помня о Блоке – не гасите в себе ту искру духа, о которой только что говорилось; для того, чтобы процвела материя – разжигайте дух, иначе материи в материи не останется. Разжигать дух – значит идти по стопам Блока. Он был всею жизнью своею революционер, всей своей жизнью, всем отношением своим к будущему и прошлому, – тому будущему, которое мы творим, тому прошлому, которое мы призваны не варварски отрицать, но творчески переоценить, перепахать, переплавить. В этом и заключается начало плавления истории. „Бросай туда, в златое море, в мои потопные года, – мое рыдающее горе, свое сверкающее: Да!“ (из поэмы А. Белого „Первое свидание“. – В. Д.). Во всех изменениях, во всех исканиях есть искра, но есть и пепел. Верность этой искре да будет нам памятью об Александре Александровиче Блоке. Он весь – искра, он весь – огонь, „он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество“ (из стихотворения А. Блока „О, я хочу безумно жить…“. – В. Д.)»…

Говоря о покойном друге, Андрей Белый превзошел самого себя, наэлектризовав и воодушевив своей неподдельной патетикой переполненную аудиторию. Дмитрий Медведев, будучи еще совсем не оперившимся 17-летним юношей, присутствовал на вольфиловском вечере памяти Блока и запомнил Белого (как и позже Цветаева) в каком-то неземном сиянии: «Мне долго казалось, да и теперь кажется, что эта речь Белого по своему духовному подъему, по власти и силу звучащего слова, по глубине дыхания была выше всех речей, которые мне когда-либо приходилось слышать. Здесь ничто не напоминало манеры устных „камерных“ импровизаций Белого, о которых писали мемуаристы, – выступлений с особой жестикуляцией, с приседанием, чуть ли не танцем на эстраде. Тогда Белый говорил перед немногими избранными, иногда у доски, с куском мела в руках. Теперь – в обширном и вместительном зале Географического общества. Сдерживающее влияние этого заполненного людьми большого пространства, исключительность момента, высокий предмет речи организовали ее по-иному. Это было громкое, пафосное, „пророческое“ по тону слово, действительно „музыкальное“ и вместе с тем далекое от беспредметного лиризма и риторики, сочетающее в своем полете эмоцию и напряжение мысли. Разумеется, в отличие от Блока, который не был оратором и читал свои речи по заранее написанному тексту, Белый говорил без всяких записок и конспектов, во всяком случае во время выступления ими не пользовался».

* * *

В начале сентября Белого наконец уведомили, что для его «командировки» за границу препятствий больше нет. Сам он в неотправленном письме Асе Тургеневой и в несколько гротескной форме так обрисовал ситуацию последних месяцев: «<…> Опять хлопотал об отъезде, и опять не пустила Чрезвычайка (в июне); тогда я нервно заболел; меня лечил невропатолог проф. Троицкий. Тут я решил бежать, но об этом узнала Чрезвычайка, и побег – рухнул. Тут умер Блок, расстреляли Гумилёва, и – устыдились; молодежь стала кричать: „Пустите Белого за границу, а то и он, как Блок умрет!“ Друзья надавили, и – пустили».