Анархисты

Боясь рухнуть, отец Евмений спешился и повел велосипед через низинку, по щиколотку промочив ноги. Священник с самого начала знал, что ничем хорошим история Соломина и Кати не кончится. Теперь он корил себя – и твердил, шептал твердыми губами покаянный псалом: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей…». Он страшился своего понимания и предчувствия, но в то же время что бы он мог поделать? Лезть к Соломину в душу? Утешить его? Все обернулось бы мучительной неловкостью; тем более священник опасался самого себя, искуса, в который он бы мог ввергнуться в случае вмешательства в семейное дело людей ему не близких и ни разу не приходивших к нему на исповедь. С насмешливым Турчиным ему было уютней и проще, стезя художественная не слишком внушала уважения отцу Евмению, считавшему, что иконопись есть вершина изобразительного искусства, а в чрезмерном почитании природы таится уклон в язычество. Но не это было главным препятствием, а Катя. Священник всем сердцем любил эту девушку, она снилась ему в горячечных снах, и не одну ночь он провел в коленопреклоненных жарких молитвах за здравие ее души и тела. Не было еще женщины, встреченной им в мире, чей облик так полно раскрывал для него образ Богоматери. Мучения его не всегда были чистыми, духовник даже однажды велел ему подумать о том, чтобы расстричься для женитьбы… Как-то раз в гостях у Дубровина он узрел над Катей нимб и потом вспомнил об этом видении, когда застал у Соломина на мольберте ее снимок, на котором она держала, подобно ангелу, руки на коленях и чистота и открытость взгляда ее граничили с невыносимой, сжигающей святостью… Портрет этот, хотя и фотографический, напоминал икону, и священник стал уважать дело Соломина, решив, что художник непременно использует эту фотографию для своей картины.

Отец Евмений собирался срезать километра четыре, двигаясь непролазной для автомобиля тропой, петлявшей к Высокому вдоль берега по лугам и перелескам. Тяжело ему было на сердце, и вину свою он считал огромной. Он старался блюсти себя и соответствовать сану, тем более что печать любви крепко сжимала его сердце. Строгость эта питала невмешательство и робость, но сейчас все отринуто им и он только страшно боялся опоздать.

В лесу тропу пересекала дорога с лесопилки, вся разъезженная гусеничными тягачами, волоком в сцепке тащившими с лесоповала деревья. Священник сбавил ход и скоро увяз в бороздах грязи, откуда выбирался, встав из седла, сморщившись от усилия, которое нужно было прикладывать к педалям из-за налипшей на колеса жирной земли, с шипением и скрежетом срезаемой краем крыла. «Миленький, ну давай же, я очень тебя прошу, миленький, ну пожалуйста!» – запричитал отец Евмений, обращаясь к велосипеду, и это помогло: он вырвался на твердую тропу и припустил, высоко задирая коленки под рясой.

XLVI

Метрах в ста от ворот Соломин пристегнулся и утопил педаль газа; двухтонный Defender, подскочив несколько раз на колдобинах, протаранил ворота, но, выломав ряд досок, застрял бампером в кованой оправе, а колесами в направляющих, по которым ворота сдвигались вбок. Задним ходом выехать не получалось. Соломин заскрежетал раздаточной коробкой и, включив блокировку дифференциала, врубил понижающую передачу. Колеса горели от пробуксовки, салон наполнился едким дымом, машина рвалась, раскачивая остовы створов, но сойти с места не могла. Соломин выключил мотор и несколько раз дернул ручку – двери оказались заблокированы. Тогда он откинул спинки сидений, пробрался на задний ряд и, повозившись с рычагом, открыл багажник. Едва высунувшись наружу, он услыхал горячее дыхание и мягкий топот. Из-за машины со стороны калитки вырвался ротвейлер, за ним другой. Соломин приспустил заднюю дверь и нащупал за поясом пистолет. Он передернул затвор и встретился глазами с Кириллычем, который стоял перед машиной с «глоком» в руке.

– Убери собак, – прохрипел Соломин.

Кириллыч не шелохнулся. Псы остервенело лаяли и набрасывались на дверь. Соломин открыл щель пошире. Выстрелы прозвучали раздельно, хлестко и далеко понеслись над полем и рекой.

Первому псу он попал в глотку. Второму под левую лопатку.

Услыхав выстрелы, отец Евмений слетел с велосипеда, бросил его и побежал, но потом вернулся, подобрал и снова помчался к усадьбе.

Кириллыч взревел и кулаком размозжил стекло. Соломин толкнул дверь. Он распрямился как пружина и, ударив головой охранника в живот, сшиб его с ног. Кириллыч тяжко грохнулся оземь. Первым поднялся Соломин; он наступил на руку охранника и выдавил из нее «глок», вытряхнул обойму и кинул «глок» в заросли за забором.

Кириллыч медленно, старчески поднялся и подполз к псам. Толстяк гладил то одного, то другого и плакал.

Соломин обошел его и направился к калитке.

– Петр Андреич, не на-адо!

Священник бросил велосипед и, сделав несколько шагов, грузно бухнулся на колени перед Соломиным.