Анархист

22. НОЧЬ НАДВИГАЕТСЯ, ФОНАРЬ КАЧАЕТСЯ

(Москва. Рязанский вокзал)

День седьмого марта 1921 года в Москве выдался солнечным и тёплым. Когда к перрону Рязанского[143] вокзала подкатил поезд с делегатами от Сибири, Урала и Дальнего Востока, большой духовой оркестр уже стоял с трубами наизготовку. В районе Басманных переулков паровоз потерял низкий гудок и облаком белого пара украсил голубое мартовское небо. Машинист, увидев на перроне кумачовое море приветственных флагов и транспарантов, потянул за рукоятку ещё раз, и по ушам встречающих рубанул резкий гудок. Из-под колёс вырвались белые клубы, окутав перрон.

В купе поезда, ставшим таким уютным и привычным, Григорий Рогов прощался с Сашкой Фадеевым и Андреем Блинниковым. За неделю жизни в тесной клетушке поезда они о многом успели перетолковать, много успели обсудить. Григорию очень помогала в этом деле наука старого кама Каначака. Благодаря ей ему удалось даже в этих убеждённых большевиках посеять семена сомнения. Теперь надо найти Кайгородова и Гуркина и побыстрее покинуть место торжественной встречи делегатов Съезда.

– Бывайте, мужики! – он с силой стиснул протянутые ладони. – Не поминайте лихом. Если какая помощь потребуется, обращайтесь… За паёк от наркомпуть отдельное спасибо. Не думал, что в столице такая беда с прокормом.

– Григорий Фёдорыч, а может всё-таки с нами? – Фадееву тоже приглянулся этот сильный и далеко не глупый мужик. – Сейчас речи послушаем, потом наверняка нас в какую-нибудь ночлежку отведут. Думаю, не самую плохую. Глядишь, там и тебе и твоим друзьям местечко найдётся. Смотри, какой чудной погодой нас Москва встречает. Наверняка, всё пойдёт как надо!

– Спасибо, Саш, за заботу, – Григорий мягко потрепал Фадеева по плечу, – но, пожалуй, я откажусь. Дела наши могут быть неправильно поняты тутошними властями. А вам удачи! И не попадите под какой-нибудь замес.

Последние слова он уже говорил, уже продвигаясь к выходу из вагона.

Ту-тух, ту-тух, – лязгнули в последний раз колёса и заскрежетали по стальным полосам рельс. Оркестр грянул «Интернационал». На панель посыпались прибывшие сибирские товарищи. Они несколько суетливо пытались построиться в две шеренги, но получалось не очень. Всё-таки сказывалась и две недели пьянки в поезде, и отсутствие навыков строевой подготовки. Это помогло нашим героям с Алтая незаметно исчезнуть в недрах недостроенного здания.

Внутри недостроенного здания витал дух запустения и тлена. Сквозь щели заколоченных досками окон пробивались слепящие лучи весеннего солнца. Они словно ножом нарезали мрак, делая тёмные углы внутри здания ещё темнее. За зиму в огромные сводчатые залы снега намело по колено. Стены покрыты копотью костров, что прошлым летом жгли здесь бездомные и беспризорные, стекавшиеся в Москву со всей России. С потолка свисали какие-то тенёта. Кучи битого кирпича и прочего мусора делали путешествие в этих «катакомбах» весьма сложным делом. Зимой здесь холодно, пусто и тихо как на кладбище. Только с перрона доносились бравурные аккорды пролетарского марша.

– Слушай, Петрович, надо бы нам, наверное, золото твоё где-то схоронить, – Григорий повернулся к Кайгородову. – Чую я, что в этом Вавилоне нас разденут, разуют, вытряхнут всё, включая душу, и провалим мы нашу искпидицию по причине преждевременной кончины.

– Предлагаешь здесь сховать? – смекнул бывший атаман. – Боязно как-то прямо на вокзале оставлять. Не ровен час, шантрапа какая, шарить будет, да наткнётся? – Он с досадой стукнул кулаком по резной колонне.

Колонна гулко загудела, сообщая, что внутри неё ничего нет.

– Вот тебе и лучший сейф! – Григорий, вооружившись ножом вырезал у самого основания аккуратное прямоугольное отверстие. – Вот! Сейчас грязью замажем. Ни одна живая душа ни в жисть не догадается, что в этом сейфе хранится.

Два килограмма николаевских золотых червонцев были надёжно спрятаны.

Когда «Интернационал» стих, начался митинг по случаю прибытия, но троица уже была на дальнем конце Каланчёвской[144] площади. Толпа дезертиров, воров, мешочников, спекулянтов, крестьян окрестных деревень, что в поисках работы стекались в город со всей губернии, таила в себе массу опасностей для одинокого путника. Только благодаря тому, что шли мужики плотной тройкой и выглядели в сибирских лохматых папахах достаточно грозно, им удалось миновать привокзальную площадь без потерь. Смрадный дух оттаявшего конского навоза, паровозного и печного дыма, ещё какой-то специфической едкой вони не давал вдохнуть полной грудью. Множество орущих и толкающихся граждан самого разного чина и звания тоже производили на Рогова и Кайгородова гнетущее впечатление. Им ни разу в жизни не приходилось бывать в таком большом городе. Столкнувшись с совсем не радостной суетой мужики чувствовали себя не в своей тарелке. Только Гуркин несколько лет проживший и в Питере и в Москве, чувствовал себя спокойно, хотя и на него столица в полуразрушенном состоянии произвела тягостное впечатление.