Анархист

Середина июля 1920 года выдалась на юге Сибири необыкновенно жаркой. Дожди Покровскую волость обходили стороной, что сулило неурожай яровых. Благо, озимые уродились. Рожь собрали сам пятнадцать. Нет, вынь да положь этим городским продовольствию, Крым воевать им приспичило. В Крыму ещё Врангеля не добили. Что он им такого сделал энтот Врунгель? Какого-то ещё Махну по Украине гоняют. Хорошо, что с япошками замирились.

Будь она неладна, эта продразверстка! Приехал надысь верхами взвод ЧОН. У каждого "Арисака"[12] через плечо, два пулемёта на телегах, туды их. Куды против такой силы мужикам? Пришлось ссыпать в мешки обмолоченную рожь, картоху прошлогоднюю. Хотели коров на мясо забрать, но сжалился старый знакомец Русакова Антипка Воронин, что командир у этого ЧОНа. Масло забрал, коровок и овечек оставил.

Мешки на свои подводы погрузили сами волчихинцы. Мужиков отрядили в сопровождение до ссыпного в Поспелихе. Обещали, что там они перекидают мешки на чугунку[13] и вернутся. Вернутся ли? Чёрт этих большевиков разберёт, а ну, как решат мужиков мобилизовать? Вон тот же Антип болтал, что Польша на нас напала… Кака така Польша? Не было отродясь такого царства-государства. Русский царь был и царь польский. А теперь Польша на Россию напала? Брешет, сука, наверное, лишь бы хлеб забрать… Продадут в заграницу и накупят своим бабам золата да брильянтов…

Степан вздохнул, вытер рукавом пот, струившийся по лицу, и побрёл в хату. Там прохладнее, в лучах света играли пылинки, пахло старым деревом и сеном. Жена и дети сидели тихо и ждали, когда глава семьи что-нибудь скажет. Степан подходящих слов найти не мог, вздохнул, перекрестился на темное пятно в красном углу горницы и сел на лавку, опустив меж коленей большие натруженные руки.

– Стёпа, – подала голос жена, – как мы теперь? До будущего лета доживём ли?

– Господь даст, будут яровые хотя бы сам восемь, да оставили нам сотню пудов на прокорм и посев. Протянем, должно… Но Таньке на приданое точно не хватит, на сеялку Фильбера[14], тоже не останется. Така сеялка ладна… Дорогая конечно…, но можно в складчину обществом… эх, да что теперича… Уже даже с продавцом договорился… – Степан с досадой хлопнул себя ладонями по бёдрам.

Он встал из-за стола, спустился в погреб, и вернулся с длинным свёртком в руках. На столе развернул холстину и достал, принесённую с фронта трёхлинейку. Аккуратно разобрал, смазал все детали ружейным маслом, пощёлкал затвором. Снова завернул в тряпицу и спрятал винтарь на место. Окинул строгим взглядом домочадцев.

– Смотрите, никому ни полслова, – негромко, но весомо проговорил он.

…

… К вечеру собралась гроза. Над селом повисла иссиня-чёрная туча. За полями с сухим треском разорвала полотно неба молния, редкими раскатами запричитал гром. Туча, дыша холодком, шла вдоль Волчихи. Под тучей кружил коршун. Коршуна, громко гаркая, окружала стая ворон. В селе захлопали закрываемые ставни, от вечерни, крестясь, спешили старухи. По центральной улице колыхался серый столб пыли. Вот уже на отягощенную жарою землю упали первые зерна дождя.

На улице взбрыкивали ребятишки. Соседский восьмилеток Мишка Бастрыкин вертелся в короткой рубахе, приседая на одной ноге, и пронзительно верещал:

Дождик, дождик, пуще.
Дам тебе гущи,
Выйду на крылечко,
Дам огуречка!

Густо усыпанные цыпками ноги, ожесточенно топтали землю. Мишкин товарищ Вовка укрепился на придорожной пыли вверх ногами, с риском свалиться в колючки, и дрыгал ими как деревянный паяц в ярмарочном райке. Дождь обрушился ядреный и частый. Над самой крышей с жутким грохотом лопнул гром, прогнав мальцов по домам. Вымокшие до нитки, уже по темноте, вернулись со станции мужики, грузившие зерно. Село вздохнуло с облегчением.

…

Через неделю в полдень, горячий воздух разорвали удары металла по металлу:

– Дон-дон-дон-дон, – далеко разносились резкие звуки. Селяне Волчихи заспешили на сход, удивляясь неурочному времени. Самая же страда! Сенокос же!

На паперти храма Покрова Пресвятой Богородицы стоял затянутый в суконную гимнастёрку, высокий мужик с маузером на бедре. Фуражку он снял, и время от времени вытирал ею взопревший лоб. В короткой тени храма маялись от жары, одетые кто во что горазд, наголо стриженые солдаты с явно китайскими чертами лица.

– Фсе? – лаконично и с заметным акцентом спросил мужик с маузером. – Потшему так мало наротту?

– Так ить, покос нонче! – с удивлением ответил за всех дед Евлампий, которого из-за одноногости в поле не брали. – Али ты не знашь, что летом день год кормит?

– Мошет так лучше, – не удостоив ответа, проворчал ЧОНовец с иноземным акцентом. – Пыстрее упрафимса.

Он подождал ещё немного, потом вытащил из планшета какую-то бумагу, медленно и аккуратно расправил её, прокашлялся в кулак и зачитал её вслух.

– Крашдане крестьяне села Фолчиха! – начал он с обращения, – в фиту того, што селом не сданы излишки продовольствия по наложенной развертке, рефком губернии постановил изъять всё имеющееся продовольствие…