Ананке

Пиркс никому не рассказывал, какие мысли возникают у него при чтении этих книг, но Берст, проницательный и беспощадный, как и подобает первому на курсе, проник в его тайну и на несколько недель сделал всеобщим посмешищем, прозвав его «канальщиком Пирксом», придерживающимся в астрономии доктрины: «Credo, quia non est»[7]. Ведь Пиркс знал, что нет никаких каналов и, более того, нет ничего похожего на них. Да и как он мог не знать, если Марс давно уже был исследован: если он сам сдавал коллоквиумы по ареографии и не только должен был ориентировать карты фотосъемки под бдительным оком ассистентов, но и на практических занятиях совершать посадку — в симуляторе — на дно этого самого Агатодемона, где он сейчас и стоит — в кабинете Романи перед полкой с трудами по ареологии, ставшими ныне музейными экспонатами. Разумеется, он все знал, но знание это хранилось в его мозгу совершенно обособленно и не подвергалось проверке, словно любая проверка была сплошным надувательством. Словно продолжал существовать другой, покрытый правильной геометрической сетью каналов, недостижимый и таинственный Марс.

Когда летишь с Земли на Марс, наступает такой период, такая полоса, когда невооруженным глазом начинаешь видеть (и притом долго, часами) то, что Скиапарелли, Лоуэлл и Пикеринг наблюдали только в редкие мгновения неподвижности атмосферы. Иногда в течение суток, а то и двух в иллюминаторах видятся каналы — бледные линии на буром недружелюбном диске. А потом, когда приблизишься к планете, они начинают смазываться, стираться и уплывают один за другим в небытие, бесследно исчезают, и остается только расплывчатый диск, унылая безучастность которого как бы насмехается над порожденными им же самим надеждами. Правда, через несколько недель полета нечто наконец появляется и уже не исчезает, но это нечто — всего-навсего выщербленные края крупных кратеров, дикие нагромождения выветренных скал, беспорядочные навалы камней, утопающие в сером песке и ничуть не похожие на тончайшую четкость геометрического рисунка. Вблизи планета демонстрирует свой хаос покорно и бесповоротно, она уже не способна скрыть столь явное свидетельство миллиардолетней эрозии, и хаос этот невозможно согласовать с тем незабвенно чистым рисунком, представлявшим набросок чего-то неясного, но убедительного и трогательного, потому что он говорил о логической системе, о непонятном, однако живом смысле, который требовал от человека только небольшого усилия, чтобы быть постигнутым.

Но где-то смысл все-таки таился, и что-то ведь было в этом издевательском мираже? Проекция сетчатки глаза? Деятельность участка коры мозга, управляющего зрением? На этот вопрос никто не собирался давать ответа, а поскольку проблема, сойдя с повестки дня, разделила судьбу всех перечеркнутых, раздавленных прогрессом науки гипотез, ее выбросили на свалку. Раз нету ни каналов, ни каких-то специфических особенностей рельефа, которые могли бы создать иллюзию каналов, то, значит, и говорить не о чем. Хорошо, что до этих отрезвляющих открытий не дожили ни «каналисты», ни «антиканалисты»; ведь загадка вовсе не была разрешена — она попросту исчезла. Существуют же и другие планеты, поверхность которых смутна, нечетка, однако каналов ни на одной из них не наблюдали. Не видели. Не рисовали. Почему? Неизвестно.

Наверно, можно было строить гипотезы и такого сорта: чтобы сочинить этот, уже замкнутый, раздел астрономии, необходимо было особое сочетание отдаленности и оптического увеличения, объективного хаоса и субъективной тоски по порядку, последним следам того, что, возникая из туманной точки в окуляре, существуя на границе различимого, на мгновение почти переходит эту грань; или, иначе говоря, чтобы была написана эта, уже закрытая, глава астрономии, необходимо было полное отсутствие опоры и наличие не осознающих потребности в ней грез.

Требуя от планеты, чтобы она примкнула к одной из сторон, чтобы вела честную игру, поколения ареологов сходили в могилу, убежденные, что вопрос будет, в конце концов, решен компетентным жюри — справедливо, недвусмысленно и бесповоротно. Пиркс догадывался, что все они, хотя по разным причинам и каждый по-своему, сочли бы себя обманутыми и одураченными, если бы получили точные данные, которые имел он. В этом скрещении вопросов и ответов, в полнейшем несоответствии представлений с действительностью был горький, жестокий, но и поучительный урок, имеющий — внезапно осенило его — связь с тем, в чем он сейчас запутался и над чем ломал голову.