Альпийский синдром

«А ведь Чуков прав, придется делать ремонт», – вздохнул я и принялся устраиваться: разделся, затолкал сумку с вещами под стол, сел на стул и стал осторожно раскачиваться, испытывая его на прочность. Стул застонал, но не поддался. Тогда я принялся за ящики письменного стола – там было пыльно и мусорно, валялись ручки с исписанными стержнями, сточенные карандаши, какие-то бумажки, скрепки, и среди этого добра – телефонный справочник, карта района и затрепанный исчерканный список предприятий, организаций и их руководителей. Следующий час ушел у меня на то, чтобы выбросить в корзину ненужный хлам, застелить ящики чистой бумагой и разложить в них то, что посчитал нужным оставить. Затем я достал из сейфа книгу приказов и взялся составлять свой первый приказ о распределении обязанностей, вернее – переписывать слово в слово приказ старый, только за своей подписью.

Так миновал еще час. За дверью то и дело раздавался стрекот машинки, бубнили какие-то голоса, цокали подкованные каблучки, но тревожить меня, по всей видимости, не решались. Тогда я вытащил из сумки кипятильник, банку растворимого кофе и сахар, вышел в канцелярию и спросил, где могу набрать чистой воды.

– В ведре, – подняла на меня глаза Надежда Григорьевна, и тотчас шея у нее пошла красными пятнами. – Ведро в коридоре, за дверью, на табурете. Вода свежая, Любка приносит из колодца.

Мне отчего-то стало жаль ее всполошенного взгляда и этих постыдных пятен на шее, и вместе с жалостью мелькнуло сомнение: может, не такая она ленивая и наглая, как нашептали Мартынчуку? Надо бы к ней присмотреться, а пока… И прежде чем отправиться на поиски ведра с водой, я как можно любезнее поинтересовался: что коллектив? все ли на месте? Оказалось, что один Ильенко на месте – пишет обвинительное заключение в своем кабинете.

– Саранчук ушел в суд, – докладывала Надежда Григорьевна, глядя на меня из-за деревянного барьера, разделявшего канцелярию на две неровные части. – Любка пошла почту разносить. А Виктор заболел. Сказал: если что-то срочное, придет, но машина все равно не на ходу. Давно списана, а новую даже не обещают. Может, теперь дадут…

– Может, и дадут, – сказал я не очень уверенно, но тут же прибавил: – Определенно дадут. Прокурор области обещал…

Когда-то я не любил кофе, но в последние год-другой стал привыкать к этому горьковатому напитку и даже втянулся в некий ритуал – непременная чашка кофе рано поутру, натощак. Потом появилась привычка к еще одной, послеобеденной чашке. Ну а в тот день сам бог велел… И я сидел в кабинете, пил маленькими глотками горячую коричневую бурду и смотрел за окно, на присыпанный снегом двор, небольшой, провинциальный, сплошь усаженный вишнями и яблонями, с гаражом, сарайчиком и отхожим местом, сложенным из красного кирпича. Короткий январский день клонился к закату, и двор, и все во дворе – гараж, сарайчик, отхожее место, деревья с черными голыми ветвями – казалось подернутым мерклой мгой и потому неприветливым, нахохленным, отчужденным.

В дверь постучали. Вошла Надежда Григорьевна с папкой для бумаг, прижатой почему-то к груди, и вопросительно на меня поглядела. Я кивнул, и она как-то боком, неровно пристукивая каблучками, пересекла кабинет и положила папку на край стола. Я заглянул в нее, полистал бумаги – то были статистические карточки, поданные следователем райотдела милиции мне на подпись, две-три жалобы и директивное задание Генеральной прокуратуры.

– Что-то еще? – спросил я, видя, что секретарь-машинистка не уходит.

Она сказала, что в канцелярии ждет заместитель начальника райотдела майор Савенко. Ах Савенко! Мне рекомендовал его заместитель прокурора области и мой однокашник по школе Андрей Бутырский, прибавив с лукавой усмешкой, что если уж захочется с кем-то выпить, то лучше с ним. «Сейчас к тебе полезут в друзья, как тараканы, а ты их гони, на первых порах держи дистанцию. Ты в районе один такой. А Савенко мужик неплохой, к тому же знает о каждом что да как. Вот и держи его при себе».

Не без любопытства я посмотрел на входящего. То был человек моего возраста, крепкий на вид, плотный, с круглым и как бы добродушным лицом, но вот глаза на этом лице – необыкновенно цепкие, настороженные, хитрые – не оставляли сомнения, что добродушие это показное. Савенко был в форме, но козырять, как любили щеголять этим многие милицейские чины, не стал, а с улыбкой произнес: «Здравия желаю!» – и протянул сильную, жесткую, как булыжник, ладонь с аккуратно подстриженными ногтями.

Я пригласил майора сесть, и секунду-другую мы молча всматривались друг в друга: ну, что ты за человек? Глаза у Савенко были быстрые, сторожкие, и в то же время маслились показным радушием и доброжелательностью. Что Савенко высмотрел и понял во мне, я разгадал, когда тот легонько вздохнул, обмяк плечами, придвинулся поближе, точно хотел шепнуть о чем-то на ухо, и выложил на столешницу локоть. Значит, решил: новый прокурор, то есть я, не заносчив, с ним можно по-простому…