Альпийский синдром

– Ну как там Михайловна? Проверка как? – поинтересовался он первым делом, взглядывая на меня беспечными молодцеватыми глазами.

Ну и что, что поинтересовался? И правильно, что поинтересовался. Он ведь стал за последнее время близким к нам с Дашкой человеком – «особой, приближенной к императору». Но сейчас это невинное любопытство почему-то меня взорвало.

– Иди к черту! – буркнул я злобно, но, спохватившись, что окрысился на паренька без какой-либо на то причины, с вымученной улыбкой добавил: – Смотри лучше на дорогу. Какая длинноногая голосует на остановке!..

– Возьмем? – оживился Игорек, но я отмахнулся от вопрошающих глаз: что значит возьмем? давай жми!

Игорек прибавил газу, мы проскочили пригород – и замелькали поля и взгорки, села с приземистыми домами, дымками над крышами и крашеными крестами пустынных кладбищ.

– Николаевич, охота на зайца открылась, – начал Игорек с намеком.

Я кивнул: да, открылась, да, на зайца… А тем временем думал: все ли у Даши хорошо, как пытается уверить? Второй день – словно встревоженная, наставившая жало пчела. Нервы сдают, что ли?

– Так может, опять к Скальскому? Там охота что надо. И козы есть.

Я снова кивнул: да, и козы, да, к Скальскому… А про себя воскликнул: Матильда допекла, тварь и профура! И как Дашка ее терпит? Еще и проверка эта не вовремя!.. Но если что, заберу Дашу в район. Репкин давно предлагал – в районо, на худой конец – завучем в школу. Станем вместе ездить или снимем квартиру. Нет, будем ездить, чтоб дом не одичал…

– А?.. Что?..

– Я говорю, может, заедем по пути к Скальскому, обсудим, что да как? – гнул свое настырный Игорек.

– Нет, позже. По телефону. Сначала отстрелочные карточки купим.

Игорек замолчал, пригнул шею и стал сосредоточенно всматриваться в дорогу. Но и минуты не вытерпел – спросил с видимым участием:

– Николаевич, вы не в духе? Тогда в другой раз… Сейчас? Нет, ничего такого, просто хотел на пару дней отпроситься. Мы с отцом крышу на гараже разобрали – шифер ни к черту, протекает, – надо бы до холодов перекрыть по новой.

Ну, разумеется, баба с воза!.. В последнее время Игорек меня напрягал, как напрягало общение вообще: вероятно, во время выборов вышел перебор, и теперь никого не хотелось видеть. Ступай с богом! Как-нибудь без тебя!..

Прохиндейские глаза Игорька блеснули – замаячила свобода на целых три дня. Он улыбнулся чему-то своему, потаенному, ненадолго замолчал, – и я попытался вернуться к прежним мыслям о Даше. Но мыслей не было уже – была какая-то вялость, апатия сродни «Осенней грусти» Леграна, вкрадчиво заползавшей в душу из включенной Игорьком магнитолы.

Так, под неотвязный мотив «Осенней грусти» прошел день. Еще один день жизни, думал я по дороге домой, глядя в окно на облетевшие деревья с черными переплетениями голых ветвей. Пустой день, каких много, – ни богу свечка, ни черту кочерга. Впрочем, жизнь состоит по преимуществу из таких дней – будничных, незаметных, серых. Все те же лица и положения, та же бессмыслица бытия. Как эта дорога: вроде бы домой, а в сущности, в никуда. Нет, было что-то из ряда вон. Кажется, Гузь тихонечко плакала, я спросил: «Что?» – а она: «Голова болит». И Саранчук где-то целый день пропадал. И Оболенская вертелась перед глазами: а как это? а для чего то? И напевала во дворе Любка, гремела ведром и напевала. Потом они с Игорьком поцапались из-за какой-то тряпки, – и день кончился, как и не было дня. И что там Даша? Как-то сгладилось в памяти вчерашнее – чуждый запах, отстраненность и это ее «потом!» – но и не забывалось. Как там она? Может, уже пришла?

Но Даши не было дома.

– «Быть ему пусту!» – незнамо с чего пробормотал я, просто по какой-то отдаленной неясной ассоциации.

Вчера я ходил по кругу и пил коньяк, сегодня выбрался во двор, сбежал по гранитным ступеням в сад. Все здесь было подернуто сизыми сумерками, еще прозрачными, но густеющими на глазах, заползающими под каждый куст, в каждый закуток сада. И только небо, беспорядочно заштрихованное ветвями, упрямо голубело в вышине, но и голубизна эта понемногу мутнела, наливалась свинцом.

Безрадостное это дело – сад поздней холодной осенью! Я прошуршал у раздвоенного ореха палыми, пожухлыми листьями, зачем-то заглянул вглубь колодца, с недавних пор обезводевшего, с пустым замшевшим жутковатым нутром, и завернул обратно. Что бродить попусту, если душа и осень – два сообщающихся сосуда?!

И снова потянулось время, и во времени этом, одна за другой, начали наплывать мысли: опять пьет коньяк? с кем? и чей это запашок на воротнике плаща – никотинный и одеколонный, мерзкий? Вслед за тем и воображение возбудилось – какие-то неясные картины: поцелуи не поцелуи, объятия не объятия, и наглая рука на колене, и зазывный, многообещающий смех… И похабная песня вдруг зазвучала сипловато-прокуренным голосом Мальвины Пляшкевич: «На городі чорна редька, любить мене хлопець Петька».