Алпамыш

Целую страну сожрет его огонь!..

Вспомнили, что есть у Алпамыша конь, —

Говорят, что конь тот — истинный тулпар.

Тотчас приведен был славный Байчибар, —

Был к его хвосту привязан Алпамыш.

Стали калмык

и

стегать Чибара так:

Где стегнет камча — там, словно след меча,

Рассекалась кожа, проступал костяк.

Байчибар был конь разумный, не простак, —

Сразу он смекнул, чего хотят враги:

Чтоб Хаким погиб от верного слуги!

Терпит муки конь, а с места — ни на шаг, —

Даже не поднимет ни одной ноги!..

Не на косогоре ль кобчику присесть?

Разум и у твари бессловесной есть,

А в таком тулпаре, как известно, есть

Больше, чем бывает у иных людей.

Знай, что жалость тоже есть у лошадей!

Терпит Байчибар, — терпеть уж невтерпеж, —

Каждая камча вонзается, как нож.

Для таких страданий силы где возьмешь?

Хлещут калмык

и

отчаянно его, —

Байчибару жаль хозяина его.

Стиснутые зубы умный конь разжал,

Конским плачем плача, громко он заржал,

Конских слез больших бедняга не сдержал.

Содрогается от страшной боли конь, —

Трогается с места поневоле конь,

Волоком батыра тащит за собой.

А за ним, ликуя, шумною толпой

Калмык

и

идут: «А ну-ка, Алпамыш,

Попадешь в зиндан, в Конграт не убежишь!»

А Чибар уже к зиндану подошел —

И, остановившись на краю жерла,

Думает он: «Если развернуть крыла,

Силу бы в себе я, может быть, нашел,

Но батыр, к хвосту привязанный, тяжел, —

Навесу он может хвост мой оборвать, —

Ни ему тогда, ни мне не сдобровать»…

Будто в землю врос, стоит в расстройстве конь.

Видят калмык

и

, что в беспокойстве конь, —

Вновь тревога стала их обуревать:

Как бы Алпамыш не отрезвел тут вдруг!

Калмык

о

в смертельный обуял испуг, —

У жерла зиндана сбились в тесный круг —

Держат наготове острые мечи.

А Чибара сзади вновь секут камчи:

Хочешь иль не хочешь — а перескочи!

Байчибар пригнулся — и, как он привык,

Рассчитал прыжок — и прямо с места — прыг!

Через весь зиндан перемахнул он вмиг.

В этот самый миг успел один калмык

Меч свой опустить на байчибаров хвост —

И перерубить одним ударом хвост.

Падает на дно зиндана Алпамыш,

Растянувшись там во весь батырский рост!

Но настолько был он пьян, что все равно

Не очнулся, даже грохнувшись на дно,

И лежал на дне, как мертвое бревно,

Хоть и оставался жив и невредим.

Пленом расплатился он за то вино, —

Так ему, как видно, было суждено!

Тесно, сыро в том зиндане и темно, —

Он лежит без чувств — сознание темно,

А меж тем Чибар был схвачен, бедный конь!

Калмык

и

в досаде: «Э, зловредный конь,

Сколько неприятных нам доставил дел,

Хоть бы ты скорей, проклятый, околел!»

Конь на поводу был к шаху отведен,

Алпамыш в зиндан, — он в стойло заточен.

Шею до земли понуро клонит он,

От себя докучных мух не гонит он:

Как ни настрадался, как ни изнурен,

Ни зерном, ни сеном конь не соблазнен,

Даже и водой прохладной не прельщен:

Он судьбой батыра очень угнетен.

Злобой калмык

и

по-прежнему горят, —

«Что это за тварь такая!» — говорят —

И над ним насилья страшные творят:

Достают они колоду — и она

Не из дерева, а вся из чугуна,

Вес колоды — сто без десяти батман!

Бедному коню на шею груз кладут!

Шестьдесят батман железа достают,

Все это железо на куски дробят,

Гвозди и шипы различные куют,—

Байчибару в ноги забивают их,

Чтоб не мог тулпар не только убежать,

Чтобы ни стоять не мог и ни лежать.

Вот что терпит конь от недругов таких!

Шум у калмык

о

в в конце концов утих, —

Как-никак была достигнута их цель.

Столько-то проходит дней или недель, —

С Алпамыша сходит непробудный хмель;

Он открыл глаза: в уме ль он, не в уме ль?

Неужель он в плен попался? Неужель?!

Увидав себя заточенным в зиндан, сильно сокрушился Алпамыш душой и, раскаиваясь в своих оплошных делах, заплакал, так говоря:

— Суждено, увы, такое горе мне!

Узник я в чужой, далекой стороне!

В этом подземельи, в темной глубине

Сколько лет придется жить в позоре мне?

Вряд ли выбраться удастся вскоре мне!

Был главой Конграта, счастлив был вполне,

Был любим женой, утехой был родне,

Был мечом, щитом своей Конграт-стране, —

Все это прошло, минуло, как во сне!

Обречен я сам с собой наедине

В этой тесной яме, на холодном дне

Вспоминать о каждом том свободном дне!

Обо мне справляться кто придет сюда?

В той стране моей, что мной была горда,

Жив я, мертв ли — кто узнает и когда?

Посчитают так: случилась с ним беда, —

Он ушел в поход — и нет его следа.

Старый мой отец, моя старуха мать,

Долго-долго вам меня придется ждать!

Об освобожденьи можно ль мне мечтать?

Если бы имел я крылья, чтоб слетать,

Чтобы о себе хоть весточку подать!

Станешь там вдовою ты, моя жена!

Ты, сестра моя, как горевать должна!

Родина моя, защиты лишена,

Ты не станешь ли врагом угнетена?

Мощь моя была на благо вам нужна, —

Бесполезной стать она обречена.

Опозорен я перед своей страной,

Заклеймит стыдом меня народ родной.

Если бы на путь я не вступил дурной,

Если бы не пил отравы той хмельной,

Если б я той ведьме не поверил так,

Если б не заехал к ней гостить, дурак,

Если бы не слушал тех девичьих врак,

Если бы не пил отравленный арак, —

Разве б одолел меня трусливый враг,

Разве бы меня он заточил в зиндан?!

Сам себя сгубил я, Алпамыш-султан!..

Как бы ни было, — что хочешь, бормочи,

Яростно кричи иль, как немой, молчи, —