Алпамыш

Ты судьбой наказан грозной, Байсары!

Недруги кругом — и нет родных людей.

Вот он калмык

а

ми связан, как злодей,

Сколько терпит мук от вражеских плетей,

Но куда больней бич совести своей!

Калмык

и

нарочно горячат коней,

И над ним глумятся: «Эй, шагай быстрей!»

Гонят его пешим и камчами бьют,—

Привели в столицу — во дворец ведут,

Ставят перед шахом, записи сдают…

Грозен был в тот час калмыцкий шах Тайча.

Он на Байсары обрушил гнева гром,

Он его поверг в смертельный страх, крича:

Он обманут, мол, коварным стариком,

Байсары один, мол, виноват кругом,

С ним как с кровным он поступит, мол, врагом,

Он его предаст, мол, в руки палача,

Он его, мол, страшным мукам обречет,

Он теперь за все с ним учинит расчет, —

Голову ему, узбеку, отсечет,—

Он, мол, Байсары не приглашал сюда,

Байсары зачем пригнал свои стада?

Милость, мол, узбеку оказав тогда,

Он, мол, шах Тайча, ошибку совершил:

Байсары, мол, всех калмык

о

в удушил,

Он, мол, самых тучных пастбищ их лишил,

Их страну людей всех лучших он лишил.

Душу из такого старого сыча

Вытянет, мол, шах руками палача!

Это слово, мол, сказал не сгоряча, —

Слово, мол, свое исполнит шах Тайча…

Оборванный, избитый, связанный, стоит Байсары, голову опустив, перед шахом калмыцким, калмыками окруженный, несчастьем своим убитый. Вины своей он не знает и, хоть видит, что не оправдаться ему, — смотрит он в отчаяньи на шаха калмыцкого и такое слово униженно ему говорит:

— Пожелтел я весь, так скорбь моя сильна, —

Дела этого мне сущность не видна:

Шах, узнать позволь мне, в чем моя вина?

Не по-шахски, шах, со мной себя ведешь:

Скот мой отобрав, ты учинил грабеж.

Столько палачей за мной, несчастным, шлешь, —

Связанным и пешим по стране ведешь,

Старика камчой по голове ты бьешь!

Не подумал ты, что Байсары-узбек,

Будучи пришельцем, — все же человек.

Не хотел ты знать, что — истина, что — ложь,

Слова в оправданье молвить не даешь,

На мои седины в ярости плюешь.

А моя вина неведома мне все ж.

Далеко народ мой и моя страна,

Неверна земля чужая, неверна!

На чужбине жизнь — как страшный ад, черна…

Беззащитен я и весь в твоих руках,

Видно, смерть уже прийти должна моя.

Только знать хочу я, в чем вина моя!..

Речь Байсары выслушаз, шах калмыцкий такое слово сказал:

— Девяносто я имел богатырей,

Ни сильней никто не видел, ни храбрей, —

Были все они опорою моей.

Караджан-батыр мне всех дороже был.

Я теперь лишился этих силачей!

А по чьей вине лишился их, по чьей?

Ты, узбек, причина всей беды моей,

Ты да дочь твоя, вертлявая коза, —

Вырвать бы твои лукавые глаза!

Если девяносто тех богатырей

Воспылали страстью к дочери твоей,

Почему отдать ее не пожелал?

Или не отец ты дочери своей?

Алпамыш семь лет за ней не приезжал, —

На твоей душе и грех бы не лежал.

Витязей моих всех погубили вы!

Караджана чем, скажи, купили вы?

В бедствие повергли всю мою страну!

Ты, узбек, теперь узнал свою вину.

Голову имеешь на плечах одну,—

Знай, что отрублю я голову твою, —

Голову срубив, твой труп повешу я!..

Пощадил тебя однажды я, узбек, —

Может быть, опять тебя утешу я:

Все-таки ты был почтенный человек.

Далеко уславший дочь свою, Барчин,

Своему скоту теперь не господин,

Чем ты мне опасен, нищий и один?

Мне тебя казнить, пожалуй, нет причин, —

Можешь тут спокойно доживать свой век, —

Казни у меня вторично ты избег!

За мое добро отплатишь мне трудом:

Весь твой скот моим отныне стал скотом,

Пастухи твои останутся при нем,

Ты над ними будешь старшим пастухом.

Это говоря, кончаю речь на том.

Думаю, доволен ты моим судом!

Услыхал такие слова Байсары, — успокоилось сердце его: хоть и лишился он скота, зато хоть жизнь сохранил. Приказал калмыцкий шах мирзам своим бумагу написать, Байсары к ней руку приложил, — мол, все ему известно и со всем он согласен. Шах печатью своей припечатал ту бумагу, — стал Байсары начальником над пастухами. Собрал Байсары весь раньше ему принадлежавший скот — обратно погнал его на Айва-коль…

Сурхаиль, старуха эта коварная, во все шахские дела вмешивалась всегда. Видит она такое дело, — решила по-своему все повернуть. Говорит Сурхаиль Тайча-хану:

— Осень подоспела — розам облететь,

На увядших розах соловьям не петь.

Я несправедливость не могу терпеть:

То, что сделал ты, — несправедливо ведь!

Весь узбекский скот ты, шах, себе берешь.

Это — суд иль это есть простой грабеж?!

Ты разбогател — тебе и горя нет,

Мне без сыновей моих подспорья нет!

На мои слова какой даешь ответ?

Ты простил узбека, я-то как прощу?

За детей убитых кун с кого взыщу?

Так и знай, что кун я получить хочу.

Скорбь моя кричит, — не я сама кричу.

Шах ты иль не шах — неправду обличу,

Хоть за Байсары предай меня мечу.

Плох ты иль хорош — на деле изучу, —

За добро твое добром я заплачу.

Вот что я сказать намерена тебе:

Жить хочу отныне на Мурад-Тюбе;

Замок я в степи Чилбирской заложу, —

Дерзкому узбеку путь я прегражу,

Пользу я тебе большую сослужу.

Алпамышу — кровный недруг я навек.

Если бы дерзнул байсунский этот бек

На калмыцкий край вновь совершить набег, —

Алпамыша я из рук не упущу, —

Я его убью — и тем взыщу я кун!

Смертью Алпамыша устрашу Байсун!

Выслушав слова Сурхаиль, калмыцкий шах так ей ответил:

— Полные упреков мне сказав слова,