Алексей Толстой

Поездки по местам боевых действий русской армии только на время отвлекли Алексея Толстого от сложных переживаний в личной жизни. С Соней все кончено. Еще летом он написал ей в Париж, что приснился ему сон, будто обрушился их дом. Он не мог больше таить от Сони свое смятение, свою любовь к Маргарите Кандауровой. Как только Соня вернулась из Парижа, открыто и честно признался, что им лучше разъехаться на разные квартиры.

В начале октября Алексей Толстой снова в пути. На этот раз он отправился на Юго-Западный фронт в качестве уполномоченного Земского союза. О своих впечатлениях от этой поездки он рассказал во втором цикле «Писем с пути», опубликованном в той же газете с 14 октября по 16 ноября.

…Санитарный поезд Земского союза несносно долго тащился от станции к станции. Воинские эшелоны пропускали вне очереди. Только что австро-германские войска снова предприняли яростную попытку наступательных операций под Варшавой, но, как и месяц назад, русская армия отбила атаки и сама начала наступать. Противник перешел к обороне. Говорили, что лучшие его полки полегли на полях сражений, а резервов нет. Алексею Толстому не терпелось скорее посмотреть на результаты битвы. А пока он приглядывался к обслуживающему персоналу санитарного поезда. Были здесь интереснейшие люди. «Сусов, санитар, вестовой, денщик, живое место, пульс, утзха всего эшелона… Весь день он на ногах; все, что бы ни поручили, исполнит живо и точно и затем придет и отрапортует в таких выражениях, что весь вагон повалится со страху». Вагон жил веселой, беззаботной жизнью, организовали хор, пели песни, подшучивали друг над другом, и ннкто посторонний не мог бы подумать, что всего лишь десять дней назад они были на фронте и вывезли с передовой пятьсот раненых, а сейчас снова рвутся в самое пекло.

Чуть свет Сусов бежит через пути на вокзал, встречает землячков, спрашивает, много ли побили немца, едущим туда наказывает. «Смотри, земляк, хорошенько постарайся!», а вернувшись в вагон, становится у дзсри, вздыхает и говорит: «Да уж доведется повоевать, немец какой смелый, — бьют, а он лезет; какой неприятный». А стоило ему увидеть в окно вагона пленных австрийцев, как он тут же бросался к ним и долго расспрашивал одного из них, венгра — мельника, как оказалось, о его жизни и рассказывал ему о своем хозяйстве.

Запомнился офицер, возвращающийся на фронт:

— Мы слишком много отдали этой войне, — говорил он Толстому, — мы стали новым народом; одним великим чувством охвачена вся Россия, все крестьянство, мы вступаем на новый путь, мы пробудились наконец, приняли на себя мировую миссию. Должны верить в это. Разве есть место сомнению? Пока в руке эта шашка, я должен верить. Гореть, а не сомневаться!

Алексей Толстой внимательно рассматривал лицо говорившего, умное, тонкое, с прекрасными и пылающими глазами.

По дороге из Радзивиллова во Львов Алексей Толстой и его спутники, ехавшие в одном с ним автомобиле, проезжали по местам недавних крупных кавалерийских боев, поэтому нигде не было видно ни окопов, ни сожженных домов, ни других каких-либо разрушений. Рассказывали, что в этих боях австрийцы потеряли во много раз больше, чем русские, и после этого австрийская кавалерия почти не участвовала в боях. И сейчас здесь ничто не напоминало о войне. Повсюду мирно и спокойно работали на полях крестьяне. Не было ни одного пустующего клочка земли. Осенняя страдная пора.

Во Львове Алексей Толстой прожил три дня, а потом на извозчике отправился к берегу Сана, где вскоре стал свидетелем боя, окончившегося штурмом и взятием Ярослава. А перед этим оказался в штабе армии, познакомился с офицерами, генералами, начальником штаба армии. «Штаб состоял из молодых, серьезных, здоровых офицеров», — писал через некоторое время Толстой. Покинув штаб армии, он стал очевидцем сражения. Начинался ночной бой. Надо было уходить из этой опасной зоны, каждую секунду снаряды могли упасть на двор, где стоял он и его сопровождающие, но звуки разрывов словно заворожили их. Близкая опасность только возбуждала. Да если бы и почувствовал кто страх, то скрыл бы свое чувство.

В эти минуты, слушая близкие разрывы снарядов, Алексей Толстой вдруг отчетливо понял тех офицеров, которые, возратившись с передовой, так бурно веселились во Львове. Все они по нескольку недель были в обстреливаемых окопах, каждую минуту их подстерегала смерть. Но стоило им оказаться в тылу, как они сразу зажили обыкновенной жизнью.

Алексей Толстой остался доволен поездкой на передовую, без этого он бы не понял, почему в аллеях парка, совсем недалеко от падающих снарядов, маячат спокойные, умиротворенные фигуры солдат, не понял бы состояния человеческой души, когда все повседневное отодвигается на задний план, словно высвечивая только героическую сущность человека, оказавшегося в опасности.